А.Л. Бем - О стихах Эмилии Чегринцевой

В основу настоящего письма легло вступительное слово на вечере Э.Чегринцевой 2-го марта 1936 г., устроенном в Праге Союзом русских писателей и журналистов в Чехословакии совместно со Скитом.
[prev. in:] Меч, 22 марта 1936, No 12.

В спорах о русской эмигрантской поэзии не раз уже отмечалось, что пражская группа "Скита" обладает своим поэтическим лицом, в чем-то весьма существенном отличным от поэзии "парижской”. Поэзия Эмилии Чегринцевой, известная пока по ее участию в сборниках "Скита" и спорадическому появлению на страницах печати, в этом смысле, пожалуй, особенно характерна. Более чем кто-либо из "скитников" она носит в своем творчестве черты своеобразия, присущие в оценке критики всей группе "Скита". Это неоднократно уже отмечалось в печати; с одобрением или осуждением - в зависимости от личных вкусов.

"Скит" собирается в ближайшем будущем издать в серии своих изданий сборник стихов Э. Чегринцевой. Несколько забегая вперед, мне хотелось в настоящем письме, воспользовавшись вечером стихов Э. Чегринцевой, устроенном недавно в Праге, обратить внимание на поэзию Э. Чегринцевой и попытаться выделить в ее творчестве те черты, которые определяют ее своеобразие.

Э. Чегринцеву упрекали в известной "суховатости", малой музыкальности ее стиха. Я готов до известной меры с этим согласиться. Но при одной существенной оговорке. Объясняется это не пренебрежением к форме, как можно было бы подумать на основании отдельных случайных ее стихов, а особой установкой на "задержку" внимания. Привычная музыкальность современного стиха, по которому, как по волне, рассеянно скользит внимание, мешает задержаться дольше на самом произведении, вникнуть в него несколько глубже. Поэт, который имеет что сказать и который убежден, что он должен это свое сказать, поставлен перед весьма трудной проблемой. Он должен найти форму поэзии, которая выводила бы его за пределы личного мирка субъективной лирики. Тупик современной поэзии - именно в том, что она потеряла форму для выражения "значительности". Этим объясняется, что сейчас в разных местах намечаются поиски поэтической формы для внеличной (конечно, в условном смысле, ибо всякая поэзия "лична") поэзии. Это характерно для покойного П. Гронского в его Белладонне с его возвратом к XVIII в., это показательно и для Л. Гомолицкого, например, в его Варшаве. Э. Чегринцева ищет выхода все из того же тупика. Ей необходимо добиться задержки внимания на своем поэтическом материале, чтобы выключиться из потока субъективной лирики, потерявшей сейчас в своем символическом эпигонстве всякий обобщающий, то есть подлинно поэтический смысл.

На пути к своей цели Э. Чегринцева пользуется разными формальными средствами. Тут и усеченная рифма, которая на фоне "парижской" поэзии ощущается почти как вызов, тут и особый словарь, резко контрастирующий с интимной лирикой, тут и своя архитектоника, отказывающаяся от строфичности и выходящая за пределы обычного размера лирической пьесы. Не случайно и в образности Э. Чегринцевой оживает имажинистическая традиция. Вот несколько примеров: "нехотя и вяло разжимает руки темнота", "стрелки дню наносят пораженье, пядь за пядью отнимают час", "тень свернулась кошкой у плеча", "на гуттаперчивых ногах в дверях покачивался вечер". Развернутый образ заключает в потенции иной план, в котором потом протекает все произведение. Образ как бы становится сутью, замещая собою реальное звено, для которого оно было вначале привлечено. Система образности Э.Чегринцевой есть для нее не только форма, но самое суть ее творчества, особый мир поэта, в котором протекает ее подлинная жизнь.

Что затрудненность формы Э. Чегринцевой не показатель ее бессилья, а особая черта ее поэзии, видно из того, как она свободно владеет всеми достижениями современной русской поэзии. Э. Чегринцева одна из немногих поэтов эмиграции, кто формально находится в непосредственной генеалогической связи с советской поэзией. На ней больше, чем на других пражских поэтах, чувствуется, что поэтическое развитие Праги шло иным путем, чем в остальной эмиграции. Eсли Париж продолжал линию, оборванную революцией, непосредственно примыкая к школе символистов, почти не отразив в себе русского футуризма и его своеобразного преломления в поэзии Б. Пастернака и М. Цветаевой, то Прага прошла и через имажинизм, смягченный лирическим упором С. Есенина, и через В. Маяковского, и через Б. Пастернака. Это не подражание, а естественный путь развития русской поэзии. Думается мне, именно здесь лежит одно из основных различий между "пражской" и "парижской" школами, если уж о них нужно говорить. Третья линия эмигрантской поэзии ведет к Н. Гумилеву, в традициях которого держится Белград.

Мне трудно здесь приводить доказательства формальной зрелости Э. Чегринцевой. Это сможет убедительно показать только ее сборник. Приведу только пример того, как умело она владеет звуковыми повторами, например, в следующей строфе своей Бессонницы:

Покинутых комнат соблазн,
тугое удушье подушек
бессонный направило взгляд
на наши бессмертные души.

Или, например, с какой тщательностью подобран звуковой рисунок начальной строфы в стихах.

Рисует белые узоры
на окнах тонкая игла,
и стынут стекла, как озера,
и, как озера, зеркала.

С пражанами связывает Э. Чегринцеву не только форма, но и самый характер ее творчества. Как большинство "скитников", идет она в своей поэзии от мира внешнего к внутреннему миру своих переживаний. Да и последний не является замкнутым миром ее ограниченного "я", а обычно его перерастает, обобщает до пределов человеческой, обычно трагической, судьбы. Однако она мимо мира вещей не проходит без внимания. Зорко и пристально вглядывается она в него, подмечает в нем те стороны, которые видны только поэтическому глазу. Правда, это мир условный, это своеобразная романтика города нашего усложненного века. Нетрудно, однако, уловить в этом мире конкретные черты города, в котором протекает жизнь поэта, одного из самых поэтических городов мира. Праге посвящено одно из выразительных стихотворений. Праге - городу туманов и ветров, городу тоски и порывов, где между толпой "отяжелевших пешеходов" бродят фантасты и поэты, пытливо вглядывающиеся в лицо судьбы. Э. Чегринцева в своей поэзии романтик. Преодоление мира вещей, победа над мертвой косностью материи - вот что влечет к себе романтика-поэта. Подобно Гулливеру из ее Стихов о Гулливере она:

Головой ты в заоблачной выси,
а ногами - на этой земле.

Порывы к преодолению "земности", к отплытию в "голубые забытые страны" - постоянный мотив ее творчества. Реальность для нее только берег, от которого она должна рано или поздно отчалить:

От расплывчатой мглы ресторана
отплывая навеки вдвоем,
голубые забытые страны
мы, как молодость, снова найдем.

Свой внутренний мир она проецирует на экран условного городского пейзажа и выбирает в нем фантастические уголки, отвечающие ее романтическому уклону. Обстановка эта, как мы увидим позже, связана с самыми корнями ее творчества, с ее особым "видением" мира. Это город преимущественно вечером или ночью, когда закатные тени или свет фонарей, пробивающийся сквозь туманную тьму, придает ему особое очарование. И именно тогда, по словам поэта:

Мы, как растерянная стая,
зовем друг друга через тьму,
касаясь легкими перстами
слов, непонятных никому.

В городе - это трактир, бар, пивная, игорный дом - всюду, где мы оказываемся внезапно лицом к лицу с судьбою. И вы невольно чувствуете, что дело идет о чем-то главном, что только в этом главном - в судьбе человека - смысл той декорации, которая воздвигается перед нами образностью поэта.

Этим объясняется и еще одна особенность поэзии Чегринцевой, особенность, придающая ее стихам характер значительности. Я имею в виду "лирические обобщения", которыми обычно кончаются ее стихи. Таким характерным обобщением кончается, например, ее Вальс, напечатанный в 1-м сборнике "Скита":

И круги расширяя над залом,
покидая, как пристань, паркет,
разобьемся мы грудью о скалы -
об высокий холодный рассвет.

Эти обобщения дают внутреннее оправдание поэтическому замыслу. Они показывают, что для Э. Чегринцевой поэзия не просто забава, а ответ на вопросы, которые стоят перед нею не только как перед поэтом, но и как перед человеком.

В силу этого и те исторические или литературные реминисценции, которые то и дело врываются в ее творчество, воспринимаются не как любовь к экскурсам в прошлое, а как сгущенные обобщения поэтического сегодня. Не случайно назвала Чегринцева свой будущий сборник Посещения. Да, к ней приходят и Брагэ, и Голем, и Петрарка, и Гулливер, и Чацкий. Но все они только разные воплощения одной гостьи-музы, которая владеет душой поэта. Вдохновение для нее, говоря словами Пастернака, - "высокая болезнь", и, когда она овладевает ею, толпою приходят образы, чем-то пленившие ее. "Вставай встречать непрошенных гостей", - восклицает она тогда, как бы понимая бессилие перед наплывающими видениями.

Собственно, две темы владеют Чегринцевой - тема судьбы и тема поэзии.

Вместе со своим поколением Э. Чегринцева разделяет пессимистическое миронастроение. Но как мало похож ее пессимизм на тоскливую лирику ее парижских собратьев. Обобщающая сила ее поэзии делает тему "судьбы", даже взятую в личном разрезе, полной значения. Ее последняя поэма Шахматы (см. Новь, кн. 8-я), которую я считаю лучшим ее достижением, в сущности является "поэмой судьбы", неотвратимо настигающей человека.

Только поэзия еще в силах потягаться с "черной королевой", только ей, может быть, дано победить смерть. Но и поэзия несет победу только временную, но в своей краткости все же прекрасную. Она дарует воскресение:

для встречи краткой и прекрасной
и смертоносной, как обвал...

4 марта 1936 г.

|

Русская эмиграция в Польше и Чехословакии (1917-1945) | Фотоархив | Балтийский Архив | К заглавной