А.Л. Бем - В тупике
[prev.
in:] Меч, 5
апреля 1936, No 14.
Сколько их! Куда их гонят? Что так
жалобно поют?
Пушкин
Антология
"зарубежной" поэзии Якорь
[Якорь. Антология зарубежной
поэзии. Сост. Г.В. Адамович и М.Л.
Кантор, Петрополис, 1936.] вызвала во
мне ряд невеселых мыслей. Должен
сказать, что ждал я появления Якоря
с большим нетерпением и с большими
надеждами. Мне казалось, что с
появлением избранных стихов
эмигрантских поэтов все разговоры
о "конце" эмигрантской
литературы сами собой кончатся. Я
был уверен, что отбор лучшего из
того, что само по себе мне казалось
достаточно хорошим, должен будет
убедить даже самых отчаянных
скептиков в их неправоте. Но вот
появился Якорь, и прежде
всего, я сам, так веривший в
жизненность эмигрантской поэзии,
вдруг заколебался. Надо было
пройти некоторому промежутку
времени, чтобы я несколько
разобрался в своих впечатлениях и
попытался поделиться ими со своими
читателями.
Я вовсе не
собираюсь обвинять составителей в
неудачном или субъективном
подборе. Г. Адамович уже в силу
своего бесспорного литературного
вкуса не мог включить в антологию
вещей ниже известного уровня.
Субъективность же в такого рода
изборниках неизбежна. Если бы мне
пришлось составлять антологию, я
бы, наверно, отобрал по иному, но
столь же субъективному критерию.
Во всяком
случае, в распоряжении
составителей оказалось вполне
достаточное количество материала,
настолько однородно окрашенного,
что впечатление неизбежно
получилось весьма определенное. Я
его выразил эпиграфом из Бесов
Пушкина:
Сколько их! Куда их гонят?
Что так
жалобно поют?
Это
однообразие и в поэтических
мотивах, и в средствах их выражения
меня, признаться, больше всего
огорчило. На общем фоне
однообразной тематики и сходных
приемов в выражении тоски и
разочарования перестаешь
различать отдельных поэтов. Не так
смущает даже сходство мотивов,
сколько какая-то непонятная для
молодой поэзии робость в поисках
новых форм для их выражения. Это
недавно отметил уже В. Ходасевич) -
Каждого, кто хоть немного знает
историю развития поэзии, поражает
своеобразное эпигонство молодого
поэтического поколения, которое
точно утратило не только веру и
смысл своего существования, но и
дерзание молодости. Новое приходит
в литературу через преодоление
прошлого, а это, прежде всего,
сказывается на формальных
особенностях творчества. Такого
робкого и почтительного
ученичества русская поэзия еще не
видела.
В
результате - и это первый
неутешительный итог от ознакомления
с антологией Якорь - молодое
поколение эмигрантских писателей
сильно проигрывает при сравнении
со старшими поэтами, начавшими
писать еще в России. Прежде всего
потому, что у каждого из них есть
своя поэтическая индивидуальность,
что одного не смешает с другим.
Формально, с точки зрения владения
техникой стиха, молодое поколение
вовсе не уступает старшим; нередко
оно в этом даже сильнее и искуснее.
Не хватает, однако, не формального
искусства, а внутреннего
поэтического закала, того "поэтического
лица", которое складывается в
итоге слияния формы и содержания.
Тут мы
подходим к главному. Для старшего
поколения - это пробивается сквозь
каждое стихотворение (даже у
бездумного Бальмонта) - поэзия не
"переживание", а "жизнь".
Вы ясно чувствуете, что дело идет в чем-то для поэта существенном, о
чем-то, связанном и определяющем
все его существование. Даже больше,
о чем-то в его представлении
перерастающем его самого, о каком-то
обобщении его поэтического опыта.
Это очень ярко выражено у В.
Ходасевича:
Я сам над собой вырастаю,
Над мертвым своим бытием,
Стопами в подземное пламя,
В текучие звезды челом.
Свою мысль я
попробую иллюстрировать на теме
"родины". Единственное место,
где в предисловии Г. Адамовича
появляется некоторый
теоретический задор, это там, где
он говорит о, якобы, существующем
"фоне", или "аккомпанименте",
которым-де сопровождается
творчество молодого зарубежья.
Этот фон, по его мнению, дает "разговор
с Россией", который, будто бы,
слышится в стихах зарубежных
поэтов. Тема России звучит, однако,
только подспудно, она прямо не
выявлена. По словам Г. Адамовича:
"Поэт на первый взгляд говорит
сам с собою, нередко только о себе и
говорит; времена трибунов миновали,
и, отчасти, добавляю, духовная
энергия этого сборника на то и
обращена, чтобы право на "бестрибунность"
и ее ценность утвердить, и
запоздалые донкихотские претензии
уничтожить". В особую заслугу
один из редакторов ставит себе
именно то, что он такую "донкихотскую"
поэзию на страницы сборника не
пропустил. Я с ним согласен в том
случае, если этого рода поэзия
плоха; согласен, что, к сожалению, Клеветникам России или
Скифы
в эмиграции, действительно, не
появились, но отрицать самое право
на такого рода "трибунную" и,
если хотите, "донкихотскую'
поэзию не приходится. Скажу больше,
очень грустно, что у эмиграции не
оказалось своего подлинного
пафоса, что она не родила своей
идеи, не осознала своего призвания.
Но и в
стихах молодых поэтов, особенно
отобранных составителями
антологии, я что-то этого "разговора
с Россией" не слышу. А слышать
его очень и очень хотелось бы. А вот
старшее поколение поэтов именно
потому, что творчество у них
соотносительно жизни, свой "разговор
с Россией" ведет. Это тоже не
патриотическая декламация и не
стихотворная прокламация - все это
остается за пределами поззии, и не
имеет смысла вкладывать столько
страсти в борьбу со стихотворной
публицистикой. Но в поэзии
старшего поколения просвечивает и
боль поэта, оторванного от родной
почвы, и думы и тревоги, которые
связаны с судьбой России. Для
такого "разговора с Россией"
достаточно обращения к Риму в
сонете Вяч. Иванова:
Ты, царь путей, глядишь, как мы горим,
или призывных бальмонтовских строк:
И Океан ночной все глуше
Гудит вещательно "домой!"
или, наконец, исключительного по силе
выразительности и смелости
окончания стихотворения Марины
Цветаевой Тоска по родине:
И все равно, и все – едино.
Но если по дороге – куст
Встает, особенно – рябина...
Не случайно
Якорь назван антологией "зарубежной"
поэзии. Действительно, ничего в ней
не указывает, что поэзия эта
возникла в эмиграции. Вся ее
проблематика так выхолощена, так в
ней вытравлено все, что связано с
особым нашим положением в мире, что
посторонний читатель и не
догадается, что источник
поэтического вдохновения лежит
именно в этой нашей, совершенно
особенной бесприютности и
неукорененности. В конце концов,
при более внимательном отношении
все же эти подспудные ключи,
питающие вдохновение молодой
зарубежной поэзии, можно вскрыть,
но при всем желании "разговор с
Россией" подслушать в них трудно.
Никто не требует от эмигрантской
поэзии патриотических песен - на
нет и суда нет. Но трудно
примириться с тем, что поэзия
эмиграции, за редкими исключениями,
не отразила трагического смысла
нашей судьбы и не попыталась
поэтически эту трагедию осмыслить.
Этот отрыв поэзии от жизни, от того,
что составляет самый смысл нашего
существования, нашего послания -
особенно ярко показывает, что
эмигрантская поэзия очутилась в
тупике, что она сама виновата, если
не находит отклика в окружающей
среде.
Молодая
поэзия облюбовала себе несколько
тем: это преимущественно темы
смерти, бессмысленности жизни и
одиночества. Но и в трактовке этих
тем поэты молодого поколения не
умеют подняться над уровнем своих
личных переживаний. Как беспомощно
и уныло звучат их жалобы на то, что
"даже в счастье своем человек
одинок" (Лидия Червинская), по
сравнению со страстным,
напряженным трагическим в своей
безнадежности и все же
оптимистическим по вере в силу
своей правоты Роландовым Рогом
Марины Цветаевой. Трагедия
одиночества (я повторяю, особого,
на почве "изгнания в изгнании"
возникшего) нашла себе здесь, может
быть, наиболее сильное выражение. Я,
по крайней мере, не знаю другого
произведения, где бы эта тема нашла
большую силу поэтического взлета.
И разве кому-нибудь из молодых
поэтов удалось придать такую
обобщающую силу как будто бы
насквозь личному стихотворению,
как это удалось Владиславу
Ходасевичу в его Перед зеркалом.
Впрочем - так всегда на средине
Рокового земного пути:
От ничтожной причины - к причине,
А глядишь - заплутался в пустыне,
И своих же следов не найти.
Эта строфа
вырывает стихотворение из узкой
сферы личных переживаний и
заставляет по-особому остро
воспринять (опять же на фоне "разговора
с Россией") заключительные
строки:
Да, меня не пантера прыжками
На парижский чердак загнала.
И Виргилия нет за плечами,
Только есть одиночество - в раме
Говорящего правду стекла.
Вот
приблизительно тот ход мыслей,
который возник у меня под влиянием
чтения антологии "зарубежной"
поэзии. Я мог бы свести эти мысли к
короткому выводу: эмигрантская
поэзия очутилась в тупике. Если Якорь
верно отражает устремленность
молодой зарубежной' поэзии, если в
нем правильно отразились
господствующие в ней настроения -
то на этих путях для нее нет
будущего. Значение Якоря,
может быть, и состоит в том, чтобы
убедительно показать, что "общепарижский
поэтический стиль" себя изжил,
что выработался штамп, который
грозит окончательно обезличить
эмигрантскую поэзию.
Даже Г.
Адамович, который может до
известной меры почитаться
духовным отцом этого парижского
направления, почувствовал, что на
этом пути трудно ждать каких-нибудь
достижений. Он теперь стал
сетовать на то, что наши поэты "так
много пишут о своих утонченных,
умирающих, меркнувших, тоскующих
душах". Ему же принадлежит
прекрасная характеристика "общепарижского
поэтического стиля":
"Немного
иронии, немного грусти, недомолвки,
намеки, остановки, именно там, где
ждешь развития темы: рецепт знаком".
Если и дальше эмигрантская поэзия
будет придерживаться этого
готового рецепта, то она,
действительно, осуждена на
постепенное вымирание. Отдельные,
пусть даже яркие, вспышки не спасут.
Так и в тлеющем костре неожиданно
ярко вспыхнет пламя, но потом снова
затухнет, только на мгновение
своим пламенем озарив окружающее.
Такова ли
действительно судьба эмигрантской
поэзии? Этому не хочется верить,
хотя бы уже потому, что на ее плечи
возложена судьбою большая и
ответственная задача. Неужели не
найдется среди молодого поколения,
несомненно поэтически одаренного,
сила, чтобы свернуть на иной путь,
чтобы выйти из тупика на большую
дорогу? Я уже не раз указывал на то,
что "парижским направлением"
не исчерпывается поэзия в
эмиграции, что существуют и иные
течения, которые все чаще и чаще о
себе заявляют. В последнее время
особенно множатся показатели того,
что эмигрантская поэзия
стряхивает с себя парижские
настроения, преодолевает
установившиеся в узком кругу
штампы и ищет новых путей. Но об
этом повороте в другой раз.
Прага, 14-го
марта 1936 г.
 |
Русская эмиграция в Польше и Чехословакии (1917-1945) | Фотоархив
| Балтийский Архив | К заглавной
|
