А.Л. Бем - Столичный провинциализм
(Ю. Фельзен:
Письма о Лермонтовe.
Париж, Изд. коллегия Парижского
объединения писателей, 1935.)
[prev.
in:] Меч, 19
января 1936, No 3.
Ю. Фельзен в
своем романе, если только такого
рода литературу можно назвать
романом, пытается литературную
публицистику Чисел, о
которой мне уже приходилось писать,
облечь в форму художественного
произведения. Здесь имеется все,
что было для Чисел
характерно. Уже одно заглавие, Письма
о Лермонтове, выдвигает тот
культ Лермонтова, который в Числах
был усиленно поддерживаем и не раз
приводил к противопоставлению
Лермонтова Пушкину. В романе Ю.
Фельзена вы прямо найдете отрывки
из Комментариев Г. Адамовича,
но менее остро поднесенные и более
вялые по стилю. "Попробуйте
перечитать прозу Пушкина - без
обычного готового благоговения - и
вас вероятно удивит, какая она
гладкая, тускло-серая и
легковесная," - пишет своей
корреспондентке автор,
действительно, "тускло-серых"
писем о Лермонтове. Целые страницы
в романе отведены рассуждениям о
Лермонтове. Брать всерьез эти
экскурсы в область литературы не
приходится, да и права на
обсуждение их по существу мы не
имеем. Ведь все же, это не
критические заметки, а только
домыслы сугубо "провинциального"
героя романа. Мы знаем, что именно у
Лермонтова провинциальные умники
вчитывали всю ту отсебятину, к
которой они приходили в период
искания смысла жизни и своей
мировой тоски. Явление не новое, и
за него Лермонтов не отвечает.
Как и
полагается для идеологии Чисел,
здесь и Пруст "чем-то уж
затмивший Толстого и Достоевского",
здесь и "праведность"
Толстого, противопоставленная
Достоевскому, с его способностью
только "ставить острые вопросы и
нагромождать запутанные,
невероятные положения". Все это,
повторяю, мотивы не новые, и
спорить с автором писем не имеет
никакого смысла. Тут же и вся "философия",
украшавшая в свое время страницы Чисел. Под знаком смерти
проходит она прежде всего. "Меня
преследует именно мысль о
конечности, о несомненном умирании
того,... что мы считаем, вернее,
хотим считать бессмертным, что
является, в сущности, лишним
доказательством человеческого
стремления ухватиться за какой-нибудь
(хотя бы заведомо иллюзорный) "кусочек
вечности" среди шаткой и
преходящей земной жизни". Уже из
этого рассуждения вы видите, что не
проблема смерти, размышление над
которой не должно обязательно
приводить к душевному разложению,
упадочничеству, а ощущение
умирания, тленности - вот что
характерно для этого настроения.
Все то, что хоть отдаленно
напоминает о "вечности", о
непреходящей "ценности", все
это вызывает потребность в "развенчании",
в подведении под общий закон
умирания. Герой "писем" сам за
собой знает эту "потребность
непременно что-то снижать, в чем-то
стараться разуверить,
отказываться от чьего-то
возвышающего, обожествляемого
примера...", и видит он в этой
особенности черту своего
поколения. "Подобный отказ от
всякой, хоть немного сомнительной
высоты, от пророческих утверждений
о неизвестном, от игры в чужую или
свою славу, всегда легкомысленной
и самодовольной... такое тусклое,
суровое "terre a terre" -
свойство нашего поколения, одного
из самых несчастливых и, пожалуй,
одного из самых скромных".
Последнее вряд ли верно. В "письмах"
героя, который, очевидно, должен
представить нам тип этого
несчастного поколения "заграничных
русских" (заметьте - не "эмигрантских",
а именно "заграничных", ибо
для него и в слове "эмигрантских"
уж содержится привкус чего-то
слишком громкого, сомнительного),
слишком много любования самим
собой, слишком много кокетничания
превосходством своей сложной,
избранной натуры, чтобы можно было
применительно к нему говорить о
скромности. Много
психологического прибеднивания,
но скромности во всем этом очень
мало. Разве говорят о скромности
так многословно, с такими выпадами
против "отцов", с такой
хвастливой самовлюбленностью.
Послушайте только, с каким
самозахлебываньем герой рисуется
"скромностью" своего
поколения:
"Нашему
поколению не осталось ничего,
кроме правдивой, бесцельно
любознательной скромности, кроме
присматривания к жизни и к миру без
надежды его понять, кроме честных и
скудных слов (от безответственного
хвастливого блеска нас отучила не
только война, но и неприятно
громкие "отцы", за которых уже
перед войной, вероятно, многим
бывало стыдно), мы научились
молчать, не считая неловкими пауз и
не стараясь искусственно их
заполнять, мы умеем обходиться без
вступлений, по возможности
ухватываемся за самую суть вещей, и
если она проста и бедна, ничего от
себя не прибавляем, и все это не
упрощение, а очищение".
Очень много
места в идеологии героя отведено и
пресловутой теории "жалости".
И опять - это чувство не приводит к
деятельной поддержке, к помощи, а
только к чтению в страдающих
глазах своей собственной
сиротливости. Чрезвычайно
любопытно и показательно, что та же
теория "жалости" приводит к
отказу от, казалось бы, основной
темы нашего русского молодого
поколения, живущего в эмиграции -
от темы о России. Видите ли,
разговор о России, каждая мысль о
ней невольно "нас озлобляет и
душевно беднит, потому - что Россия
и все в ней теперь происходящее -
временное, личное, непрощаемое, а
любовь, дружеская и любовная...,
поэзия ... вечности, нам недоступной,
но присутствующей и примиряющей. В
России, от России - попытка
распространить ненависть... у меня
же, у "моего поколения",
потребность жалеть и прощать,
вдохновляться жалостью и прощением".
Такова
психология героя. Вправе ли он свое
миронастроение отождествлять со
всем современным послевоенным
поколением? Отнять этого права мы у
автора не можем, пока именно эти
настроения и схожие с ними
окрашивают довольно значительную
часть современной эмигрантской
литературы. Для части "парижской"
русской литературы, во всяком
случае, книжка Ю. Фельзена
симптоматична. Она переносит
вопрос, который уже возникал в
связи с эмигрантской поэзией (сборник
эмигрантской поэзии Якорь)
и предисловие Г. Адамовича к нему
снова делают этот вопрос
актуальным), на всю эмигрантскую
литературу в целом. Я поставил бы
проблему так: почему наиболее
литературно-одаренная часть наших
писателей подпадает именно этому
"упадочному" настроению, а
более здоровая и деятельная
оказывается неспособной найти
художественное оформление своим
настроениям? И пока не будет
найдена художественная форма для
иного, скажем условно, "не
парижского" умонастроения, до
тех пор юр. фельзены будут вправе
говорить не только от своего лица,
но и от лица своего поколения. Ибо в
литературе решает не большинство,
а "литературные факты", а
книга Ю. Фельзена есть именно такой
факт, с которым считаться
приходится.
Я назвал
героя Писем о Лермонтове
сугубо провинциальным и чувствую,
что обязан это мимоходом брошенное
мнение свое как-то подтвердить. Тем
более, что сам герой-то держится о
себе прямо противоположного
мнения. Он не раз подчеркивает свою
"столичность". Правда, это
понятие "столичности" он
опутывает густым слоем "словесности",
старается вложит в него совершенно
"особенное" содержание, не
покрывающееся обычным понятием
этого слова. Для него "столичность"
- это "некоторая полнота опыта,
свойство, умение вобрать в себя
сгущенное прошлое и настоящее, и к
ним (и через них к себе) относится
критически, чтобы нечаянно не
пришлось открывать уже открытое,
чтобы можно было освободить от
ненужной, поздней работы, от
напрасных повторений и помех и без
того капризную творческую
способность ...". Когда
вдумаешься в эту запутанную и
многословную, мною еще далеко не
целиком выписанную тираду, то за
ней после того, как отбросишь всю
словесную шелуху, остается только
одно - убеждение в своей
отмеченности эпохой, наложившей на
плечи молодого поколения бремя не
повторяемого опыта. Но вот в том-то
и беда, что "бремя эпохи"
совершенно не отягощает плечи
представителя этого поколения. Оно
точно и никогда не было
соучастником или, по крайней мере,
свидетелем величайших катастроф и
духовных кризисов.
Почти
оскорбительная для нашего
сознания безответственность перед
словом, легкомысленное
жонглирование ответственнейшими
вопросами, какое-то самоупоение
тягуче нудным не словоизвержением,
а слово-выделением! И на всем этом
печать особого "провинциализма",
я бы его назвал, несмотря на
кажущееся противоречие этого
соединения, провинциализмом
столичным. Провинциал, очутившийся
волей судьбы в столице,
нахватавшийся верхов культуры,
начитавшийся - без возможности
продумать и освоить - наиболее
модных авторов и сам захотевший
стать во что бы то ни стало "столичным"
- вот источники этого столичного
провинциализма. Париж наиболее
подходящее место для
произрастания этого сугубо
российского плода. Это уже не наш
"телеграфист"
провинциального городка,
сражающий девиц далекими
отголосками Ницше, нет - это часто
рецензент больших "столичных"
эмигрантских газет, участник
литературных диспутов и даже автор
"умных" газетных фельетонов.
Вот этот особый "столичный"
провинциализм придает книге Ю.
Фельзена особенно неприятный
привкус. Может быть, он и
импонирует столичным барышням, но -
после
всего пережитого - он
оскорбительно несносен. Уровень
культуры этого провинциала, по
существу, недалеко ушел от уровня
класссического "телеграфиста".
Говорит он все так же цветисто и
так же невольно выдает свое
убожество: "И я стараюсь и не
могу вспомнить, почему именно
Лермонтов (а не Пушкин, Некрасов
или Надсон) меня ... как-то любовно (что
я понял гораздо позже) восхищал - от
моих десяти до пятнадцати лет, до
первых, все во мне перевернувших
декадентов". Это "Пушкин,
Некрасов или Надсон", взятые за
общие скобки, превосходно!
Еще
несколько слов о языке книги Ю.
Фельзена. И как он не понимает, что
нельзя книгу, озаглавленную Письма
о Лермонтове писать стилем, так
поразительно противоположным
именно Лермонтову. Я понимаю, что
книга Ю. Фельзена требовала
особенного стиля, готов
согласиться, что он находится в
каком-то соответствии с обликом
героя, но это только доказывает,
что Лермонтов вообще притянут во
всей книге за волосы. Автор писем
несколько кокетничает своим "косноязычием",
но "косноязычие" никогда не
оправдывало безграмотности. Язык Ю.
Фельзена изобилует невозможными
оборотами, вроде следующих: "это
надолго меня возмутило, заставило
искать жестокость и насилие в
самых невинных, в самых шутливых
поступках всякого мужа с женой...",
ваша "надо мною власть, как в
моем считании с каждым вашим
упреком...." и т.п. Не говорю уже о
таких, очевидно, нарочитых
новообразованиях, как "самосгрызание",
"воспоминательное” творчество
и т.п.
Ю. Фельзен
больше всего боится простоты. Ему
надо начать книгу не с первого, а
сразу с пятого письма, ему надо и в
языке быть непременно не как все.
Но за этой внешней необычностью
нет ни малейшей сложности. Налет
"столичного провинциализма"
делает Письма о Лермонтове
книгой претенциозной и
неубедительной.
Я кончаю
свой несколько затянувшийся
отклик на книгу Ю. Фельзена и
чувствую, что в каком-то отношении
я несправедлив к нему. Думаю, что
несправедливость эта связана со
слишком прямолинейным
отождествлением героя Писем
с их автором. А что, если задача Ю.
Фельзена была только дать
художественный тип героя "своего
поколения" ? Но в этом случае он
все же сам виноват. Ибо в книге
отсутствует та, часто неуловимая,
дистанция между героем и автором,
которая придает облику героя черты
объективности и типичности. И все
же хочется сказать, что Письма о
Лермонтове только неприятный
срыв, обусловленный искусственной
обстановкой литературного Парижа.
Новицкое
Подгради под Ужгородом, 2 января 1936
г.
 |
Русская эмиграция в Польше и Чехословакии (1917-1945) | Фотоархив
| Балтийский Архив | К заглавной
|
