А.Л. Бем - Свое и чужое
[prev.
in:] Меч, 2
сентября 1934, No 17-18.
В возникшем
по поводу статьи В. Федорова Бесшумный
расстрел [Федоров В.: Бесшумный
расстрел (Мысли об эмигрантской
литературе) in: Меч, 1934, No 9-10] споре
поднят попутно весьма
существенный вопрос о
литературной преемственности. Я
нарочно так отвлеченно формулирую
сущность проблемы, чтобы не
подпасть искушению вмешаться в
полемику, для которой неожиданно
раздраженная реплика Д.
Мережковского в сторону В.
Федорова дает достаточно поводов.
Но все же не могу не отозваться на
одно место статьи Д. Мережковского Около важного (Меч, NoNo
13-14). Я имею в виду те строки, где он
говорит об отношении к европейской
культуре.
Д.
Мережковский склонен видеть
особую заслугу со стороны "парижских"
молодых писателей в том, что они,
несмотря на тяжкие условия жизни (впрочем,
как и везде), "присматриваются
ближе к европейской жизни и
литературе", к дыханию "свободы",
что они, коротко говоря, "учатся
культуре". Я не совсем понимаю,
почему "присматриваться к
европейской жизни" могут только
парижане. Ведь другие группы
русских писателей, если уже нужно
делить их на группы, живут тоже в
Европе и дышат тем же европейским
воздухом. На Париже все же свет
клином не сошелся, и можно кое-что
видеть и кое-чему научиться и не
живя в нем. Ведь вот же М. Агеев, о
котором пишет Д. Мережковский,
насколько я знаю, живет довольно
далеко от "столицы мира", но
это не помешало ему быть
причисленным Д. Мережковским к "своим"
в Числах после первого же
выступления на страницах этого
журнала. Очевидно, дело не в одном
воздухе Парижа и его окрестностей.
Д.
Мережковский вступает на
скользкий путь, когда выдает одной
группе молодых писателей
свидетельство на преимущественную
перед другими культурность ("самая
культурная группа"), да еще по
такому шаткому признаку, как "присматривание"
к окружающей жизни. Писатель,
который не видит окружающего,
который, по карикатуре,
нарисованной Д. Мережковским,
только "высасывает из пальца
патриотические стишки", просто
выпадает из нашего поля зрения, ибо
он стоит на том уровне
литературного развития, когда с
ним, как с писателем, считаться не
приходится. Подлинный же писатель,
независимо от степени дарования,
не может жить вне действительности:
он неизбежно впитывает в себя
окружающее и так или иначе
отражает его в своем творчестве. Д.
Мережковский, конечно, не обязан
читать произведения В. Федорова, но,
не имея о его творчестве никакого
понятия, нельзя и давать читателю
карикатурного образа. Если бы он
прочитал его Прекрасную
Эсмеральду [Федоров В.:
Прекрасная Эсмеральда. Ужгород
1933], то, конечно, не мог бы, хотя и
косвенно, изобразить его как
писателя что-то высасывающего из
пальца. К окружающей жизни В.
Федоров очень и очень
присматривается; если в итоге его
художественного опыта никакого
гимна "культуре" не
получается, то это уже не его вина.
Я
положительно отказываюсь понять,
как это у Д. Мережковского могла
сложиться формула: "научиться
культуре - одна из задач,
поставленных нам судьбой". Так
это - и по своему тону и по
фактическому содержанию - не
вяжется с обликом Д. Мережковского,
что и я, вслед за Д. Философовым, за
этими словами не слышу голоса
Мережковского. Что же, разве после
всего нами пережитого и у себя на
родине, и здесь, в изгнании - да и
здесь в культурной Европе, мы не
можем по-прежнему, с прежним,
западническим пафосом говорить о
культуре, особенно в ее
одностороннем "европейском"
понимании? Да еще видеть в
необходимости "научиться
культуре" тайный смысл
ниспосланных нам испытаний! Я
вовсе не отрицаю значения культуры,
готов многому и многому научиться,
но волею судеб обреченный слишком
долго присматриваться к
европейской культуре, я давно этот
"пафос" культуры утратил. И, да
простит меня Д. Мережковский, в его
устах для меня совсем фальшиво
прозвучал этот призыв "научиться
культуре", особенно после той
оценки, которую он ей дал в не столь
еще давней статье О гуманизме на страницах того же
Меча
[Мережковский, Д.: О гуманизме
in: Меч,
1934, No 3-4.].
Если уж наше скитальчество по
Европе имеет свой тайный смысл, то
я его скорее хотел бы видеть в том,
что мы научимся ценить подлинную
культуру независимо от ее оболочки,
что мы поймем, что под нашим "бескультурьем"
таилось много и много подлинного
"гуманизма", который мы не
умели ни видеть, ни ценить.
Поучиться нам, присматриваясь к
европейской жизни, есть чему, но
уроки этой жизни для нас не пройдут
даром: многое и многое мы увидим в
ином свете. И литература этот опыт
нашего русского скитальчества по
европейским землям, конечно,
отразит. Это преломление чужой все
же нам жизни сквозь наше русское
восприятие мира и является одной
из задач зарубежной литературы.
Собственно так и ставил вопрос в
своей статье В. Федоров, если
подойти к ней без предубеждения.
Вопрос идет о своем и чужом в
творчестве, о литературной преемственности,
о значении традиционного начала в
литературе - и на этот вопрос
молодая эмигрантская литература
должна дать ответ. И, думается мне,
что горячий протест В. Федорова
против увлечения "Прустами и
Джойсами" вовсе не
свидетельство его бескультурья, а
проявление здорового инстинкта
самосохранения.
Наше
затянувшееся пребывание вне
родины невольно толкает нас в
сторону перехода от "присматривания"
к чужой жизни к слиянию с ней.
Вместо "зрителей" мы
становимся ее участниками. Переход
с одной позиции на другую едва
заметен, а психологически очень
важен. Можно так "присмотреться"
к чужой жизни, что она станет "своей".
Писатель,
перешедший эту границу, даже при
сохранении языка, выпадает из
национальной литературы. Он
перестает быть русским писателем,
ибо разрывается его связь с
традицией, с общим ходом
литературного развития.
В обычных,
нормальных условиях эта опасность
отрыва от основного ствола
национальной литературы почти
исключена для писателя. В условиях
исключительных, какие переживает
наша зарубежная литература, над
нею следует призадуматься.
Недооценка
литературной традиции в нашем
молодом литературном поколении,
мне кажется, явление очень
распространенное. Как-то так
случилось, что в понятие
культурности у нас вовсе не входит
подлинное знание и приобщение себя
к родной литературе. Д. Философов
мог свободно сознаться, что Джойса
"не одолел", ибо в понятие
культуры для нас русских все же
Джойс еще не вошел. А вот Пушкин
нераздельно для каждого из нас с
культурою связан, хотя в духовном
развитии иностранца он никакой
роли не играет. А я склонен думать -
в итоге личных своих наблюдений и
литературных высказываний - что в
жизни нашей литературной молодежи,
Пушкин не играет сейчас роли "культурообразующего"
фактора. А с точки зрения
литературной преемственности это
очень тревожный показатель. Когда
в Числах наметился "противопушкинский"
уклон, для меня - несмотря на
высокую ноту культурности, взятую
с первых же книжек, стал вопрос о
подлинной культурности их. Да,
культурничанье было налицо, но
культурность еще надо было
доказать. К сожалению, и сейчас еще Числа пытаются
противопоставить Пушкину культ
Лермонтова. Не помню, где я читал
или слыхал, что кто-то из немецких
писателей, говоря о Гете и Шиллере,
сказал: "мы, немцы, теперь,
называя эти имена рядом, научились
делать между ними паузу". Вот то,
что Числа не только не
понимают, что, говоря о Пушкине и
Лермонтове, надо уметь сделать
паузу, а еще пытаются перенести
ударение на второе имя, ставит для
меня под вопрос их право на
исключительную культурность.
Здесь есть какая-то глухота к столь
бесспорным культурным ценностям,
что ее объяснение невольно ищешь в
некотором отрыве от литературной
традиции.
Когда
Достоевский очутился за границей и
задержался здесь против своего
желания на несколько лет, он с
тревогой воспринимал свой отрыв от
родины. Инстинкт самосохранения
заставлял его усиленно читать
русские книги, следить за русской
жизнью по газетам, жить
преимущественно русскими
интересами. Позже, попав в Эмс, в 1874
г. он пишет жене: "до сих пор
читал только Пушкина и упивался
восторгом, каждый день нахожу что-нибудь
новое". А ведь про Достоевского
нельзя сказать, что он не
присматривался к окружающей жизни,
что он оставался чужд воздействию
чужой литературы. Мы знаем, следы
скольких иностранных влияний
обнаружены в его творчестве. И все
же литературное развитие
Достоевского шло в русле русской
литературы, связано, прежде всего,
с именами не Шиллера или Бальзака,
а Пушкина и Гоголя. Есть огромное
качественное различие между
связью Достоевского с иностранной
литературой и литературой русской.
Его прекрасно выразил Вяч. Иванов в
своей статье Достоевский и
роман-трагедия:
"Здесь - в
связи Достоевского с литературой
отечественной -обнаруживается
соприродность душ и преемство
семейного огня, здесь закономерное
и более широкое сознание нами
залежей нашего природного духа и
его заветов, здесь
последовательное раскрытие
внутренних сил и тяготений нашего
национального гения; здесь
органический рост, а не
воздействие извне приходящего
начала". Вот опасение утраты
органичности молодой эмигрантской
литературы мне кажется в наших
условиях вполне оправданным.
Недавно я
читал во Встречах рассказ Б.
Поплавского В горах (Пишу по
памяти и не могу справиться, но,
кажется, не ошибаюсь ни в авторе, ни
в заглавии). Сюжет рассказа из
иностранной жизни - внезапное
пробуждение любви у молодого
католического священника к
опекаемой им девушке. Меня
поразила при чтении этого рассказа
его "нерусскость". Дело вовсе
не в сюжете, а в тональности, в
самой подаче сюжета. Ни в какой
связи с русской литературной
традицией этот рассказ не стоит; он
просто выпадает в моем сознании из
русской литературы. А написан он,
сам по себе, вполне литературно. И в
тех же Встречах рассказ М.
Агеева Паршивый народ. Сюжетно
рассказ довольно наивный, а
насквозь русский. И опять же совсем
не потому, что сюжет взят из
русской жизни.
Рассказ Б.
Поплавского явление не одинокое.
Поэтому В. Федоров совершенно прав,
когда высказывает опасение, что
русская зарубежная проза,
отрываясь от традиции
национальной литературы, может
оказаться в тупике. Она может
незаметно для себя перестать быть
русской по своему существу,
оставаясь русской по языку.
Карловы Вары , 14-го августа 1934 г.
 |
Русская эмиграция в Польше и Чехословакии (1917-1945) | Фотоархив
| Балтийский Архив | К заглавной
|
