Д.С. Мережковский Ц Около важного (О ДЧислахФ)

[prev. in:] Меч, 1934, № 13/14.

Кто нынче не говорит об ДупадкеФ Ц внутреннем, культурном и всяческом Ц русской эмиграции? Если речь о том, что ухудшились условия ее существования, увеличилась трудность жизни, Ц я понимаю. Нечего и повторять в сотый раз то, что нам всем отлично известно. И как, значит, живуча эта маленькая часть России, Ц европейская, Ц и какая в ней сила, ежели и среди такой беспримерной беды она вовсе не находится в упадке: напротив, есть верный знак некоего расцвета: ее литература. Знаю, сейчас же закричат: ах, литература! Что такое литература? Почему литература? Да и где она?

Насчет нынешнего бедственного положения литературы мы опять все знаем: книг не покупают, журналов Ц один-два и обчелся, на свет Божий появиться все равно что гору сдвинуть. Еще одно доказательство силы, когда гора сдвигается, что-то на свет появляется. На вопрос же, почему литература может быть знаком общего упадка или общего восхождения, ответ не труден. Надо только вспомнить, что мы говорим о русской литературе. В России множество прямых Дорог и дорожек было заказано. Но жизнь взяла свое; все пути влились в литературу, и она стала больше, чем литература. Оттого, может быть, и достигла она такого трагизма Ц и таких высот. И оттого период упадка литературы был, в прежней России, периодом общего упадка, а всякое литературное оживление Ц знаком, что жизнь пробудилась и куда-то идет. Лозунг Дискусство для искусстваФ никогда не был у нас влиятельным; его приверженцы никогда не выходили из низин. я даже думаю: не одни только внешние условия (некоторая несвобода) сделали русскую литературу больше литературы. Есть и другие причины, вечные, от свойств русской души идущие. Физически придавить литературу можно, Ц как здешняя придавлена тяжкой борьбой за существование. Можно, оказывается, и совсем задавить, как задавлена она в СССР. ДБей ее обухом, нагнись да послухай: дышит, да бормочет, Ц значит, еще хочетФ. Но когда обух вывалится из обезьяньих лап, когда отдышится жертва (не скоро, может быть), Ц она возьмет свое, и вечное лицо найдет. Но здесь, в Европе, мы и сейчас не задавлены, Ц только придавлены камнем труда. Тяжел камень, Ц а вот справляемся, да еще как! Шоферы, маляры, разносчики, возчики пишут... это бы еще пусть, но чудеснее, что они и на свет Божий появляются. Старой, жидкой официальной прессе, газетной, с толстым журналом в придачу, Ц они не нужны: у нее свои, поношенные, сотрудники и свои цензурные условия. Как же явиться на свет? Новая литература не хочет быть ДпортфельнойФ: и портфелей ни у кого нету, да и не уйдешь с ними далеко. И вот чудеса начинаются. Не чудо ли, например, что в эмиграции могут выходить ДЧислаФ? Критикуйте журнал как угодно (даже последний номер, один из лучших), Ц он этого, во-первых, не боится, а во-вторых, Ц даже самая злостная критика почти всегда на пользу автору. Но явление ДЧиселФ остается чудесным, а то, что это явление настоящей новой русской литературы, Ц несомненно. Новый сад. И не ДросткиФ какие-нибудь, а уже молодые, хотя еще и невысокие, деревья; есть и кривые, они, может быть, не примутся, засохнут. Но сад будет, Ц уже есть, Ц и прививка у него Ц русская.

Разбирать каждую статью в номере ДЧиселФ я не буду. Все статьи характерны для своих авторов; но, во-первых, есть у каждого и другие, столь же характерные, а во-вторых, меня занимает сейчас общее движение, которое эти авторы создают, при всем своем явном многообразии. Все почти сплошь, талантливы, Ц это надо заметить и запомнить, хотя ДталантливостьФ еще ничего не говорит. Слово ДталантФ по-разному понимается.

Чтобы прослыть талантливым писателем, довольно иногда умелого сочетания слов, удачного стиля и т. д. Но чтобы талантливым писателем быть, -таких вещей, пожалуй, недостаточно.

Укажу только на одного, совсем нового, романиста в ДЧислахФ Ц Агеева. Не первая ли это его вещь? Когда он успел ДвыписатьсяФ, если выписываться надо? У него прекрасный, образный язык. Не уступает, с одной стороны, Бунину, с другой Ц Сирину.

Соединяет (в языке, в изобразительности) плотную, по старым образцам вытканную, материю бунинского стиля с новейшей блестящей тканью Сирина. Ёто Ц внешность. А дальше Ц надо забыть и Бунина с его плотностью, и Сирина с пустым блеском искусственного шелка, а вспомнить... пожалуй, Достоевского, Ц только Достоевского тридцатых годов нашего века.

Быть может, Агеев окажется и кривым деревом, и засохнет. Но сейчас он как нельзя больше среди ДсвоихФ, в ДЧислахФ, один из являющей многообразие, новой русской литературы, Ц той, которая непременно хочет стать больше литературы. Не все ли они, сегодняшние эмигрантские ее начинатели, неустанно, то смело, то робко, то удачно, то неудачно, бродят около важного? Ничего, что еще ДоколоФ: это поиски новых, правдивых слов для новых смыслов.

Противоречия? Несогласия? Провалы? Так и должно быть. И это знаки неплохие. Например: редактор ДЧиселФ, сам поэт, в номере ДЧиселФ поместивший свою поэму, Ц в том же номере вдруг написал статью о том, что нечего ДнянчитьсяФ со своими стихами и литературой, что преимущество за ДжизньюФ. Статья Ц с перегибом, да и написана не совсем отчетливо. Но потому и возбудила она, вероятно, такие протесты и споры, сами по себе интересные. Кто же, мол, ДнянчитсяФ со своим писательством? Неужели мы равнодушны к жизни, ко всем ее вопросам? Уж не хочет ли Оцуп сказать, что мы исповедуем Дискусство для искусстваФ? Последнее особенно возмущает. Письменные протесты и возражения, с самых разнообразных сторон, сводятся в общем, к одному. В статье своей Оцуп мог высказать с ясностью простую мысль: у человека должна быть в жизни высшая святыня, ради которой он, при выборе, пошлет себя со своими писаниями к черту.

Скажи он так, никто, полагаю, возражать бы не стал. Потому что никто из ДчистойФлитературы своей последней святыни не думает делать... ну, а та, сегодня-завтрашняя, если будет, Ц непременно опять будет Дбольше литературыФ.

Бродя Доколо важногоФ, молодая литература очень упорно бродит около вопроса о Дличности и коллективеФ. Ее упрекают, что она занимается ДчеловекомФ преимущественно, Ц какой, мол, индивидуализм! Старое слово, а перегиб в сторону изображения внутреннего ДчеловекаФ, Ц не понятен ли именно сейчас, именно для нас, русских? Не наша ли родина требует убийства человека? И не потому ли мы ее оставили Ц Дс любимой женой развелисьФ (по слову одного молодого писателя), Ц что не хотим этого требования исполнять? Но неверно, что на ДчеловекеФ заканчивает себя эмигрантская литература; что нет в ней вопроса и о Дсоединении людейФ, Ц вопроса загадочного, неразрешимого, но каждым временем по-своему решаемого.

Г. Федоров из Чехословакии напрасно так горько жалуется на безвыходную будто бы судьбу молодых писателей: не беспокойтесь, справятся. Напрасно он также обрушивается на главных давителей, называя их столичной (парижской?) ДэлитойФ. В каком смысле они ДэлитаФ? В том, что заведуют и распоряжаются нашей газетной прессой? Если уж быть точным, то ДэлитойФ, и ДстоличнойФ, следует назвать вот ту самую группу молодых парижских писателей, которую г. Федоров почему-то выделяет из других ДпровинциальныхФ, упрекая в подражательности литературе европейской. Ёто еще надо доказать, что они перестали быть русскими писателями. А то, что они, несмотря на такие же тяжкие условия жизни, как везде, присматриваются ближе к европейской жизни и литературе, к дыханию ДсвободыФ, Ц делает их несомненно группой самой культурной. ДНаучиться культуреФ Ц не одна ли из задач, поставленных нам судьбой? Бояться Прустов и Джойсов, высасывая из пальца патриотические стишки, браня злых дядей-редакторов, которые их не печатают, этим ни России, ни себе не поможешь.

Русская эмиграция в Польше и Чехословакии (1917-1945) | Фотоархив | Балтийский Архив | К заглавной