А.Л. Бем - Соблазн простоты

[prev. in:] Меч, 22 июля 1934, No 11-12.

В многочисленных статьях о кризисе поэзии меня задевает не столько самое существо вопроса, сколько некоторые попутные высказывания. Задевают, потому что, на мой взгляд, ведут к смешению понятий и сбивают с правильного пути тех, кто склонен еще к критике прислушиваться. Главным образом, я имею в виду призыв к простоте в поэзии.

Из чего этот призыв вытекает? Поэзия, по мнению наших пессимистов, формально исчерпала себя. В области формы все испробовано; на этом пути нельзя ждать новых успехов. Остается другой путь - выявления в поэзии ее содержания. "Чтобы выявить содержание, внимание художника должно быть направлено прежде всего на самое содержание. Форма явится как следствие. Один из лучших способов усовершенствовать форму - забыть о ней", - говорит, например, К. Гершельман в симптоматичной статье в No 6 сборника Новь.

Не имеет здесь смысла сейчас вскрывать всю зыбкость советов автора. Говорить о соотношении формы и содержания, вопросе очень специальном и запутанном, попутно невозможно. Неизбежно, получится "любительство". Положение о слитности формы и содержания сейчас настолько прочно вошло в эстетику, что спорить об этом излишне. Да и сам К. Гершельман теоретически это признает, хотя практически советует обратное. Никак нельзя "забыть о форме", как нельзя "помнить о содержании", если, конечно, имеешь дело с художественным произведением. Совет этот - впустую. А по существу, в нем скрыто очень опасное место. Под другим соусом нас вновь толкают в сторону утилитарной поэзии, в сторону "служения" поэзии каким-то вне ее стоящим целям. А так как эти цели к тому же "с куриное яйцо", весьма скромные и "интимные", то поэзия рискует, действительно, зайти в тупик. "Эмиграция должна сказать свое слово", - это звучит сильно. Но когда это требование сводится к тому, что новое слово есть "интимность", то есть "интимные переживания", пусть даже и таких проблем, как смерть и т.п., то "свое слово" становится уж не столь заманчивым. Поэзию призывают к повороту "от экспериментаризма к интимности", от нее требуют, чтобы она выработала "новую форму, обеспечивающую ей максимальную насыщенность содержания при максимальном лаконизме формы". "Лаконизм формы", который почему-то должен обеспечить максимальное содержание", понимается обычно как простота, отказ от поэтической усложненности. Как пример такого поворота, К. Гершельман приводит поэзию участников Чисел. С еще большим правом, я мог бы указать на подбор стихов в последней книжке Современных записок. С легкой руки Г. Иванова такой поворот в эмигрантской поэзии, особенно у парижских поэтов, в последнее время действительно заметен. Но "простота" ли это?

У Георгия Иванова, во всяком случае, не простота. О стихах Г. Иванова в его Розах можно с таким же правом сказать, что они до конца сделаны, как и стихи, хотя бы М. Цветаевой, которую склонны в этой "деланности" упрекать. В них имеется именно то, что покойный А. Белый в своей книге о Гоголе назвал "формосодержанием". Простота здесь предопределена не "интимностью" содержания, а она сама до известной меры эту интимность предопределяет. Или вернее - простота здесь не дана, а задана.

Так и надо. Голову на грудь
Под блаженный шорох моря или сада.
Так и надо - навсегда уснуть,
Больше ничего не надо.

Ничего простого в этих строках нет. Простота обманна, она так же "формальна", как и сложность Цветаевой.

Наблюдательный критик, Глеб Струве в свое время (см. Россия и славянство, 17-го октября 1931 г.) эту "нарочитость" поэзии Г. Иванова правильно отметил. Среди особенностей цикла Розы он выделил: "нарочито скупой, однообразный словарь, монотонную повторяющуюся строфику, эллиптическую недоговоренность синтаксиса... вполне сознательную, а отнюдь не свидетельствующую о какой-либо небрежности".

Мы забываем, что по своему словарю, по подбору словесного материала М. Цветаева, в сущности, тоже очень проста. Что может быть проще:

Как бедный шут о злом своем уродстве,
Я повествую о своем сиротстве.

Сложен ход ее поэтической мысли. Но сложность его в том, что он именно прост, не усложнен мостиками логической последовательности, которая задерживает поэтический ход восприятия. Поэзия Цветаевой - "вздох и выдох", поэтическое дыхание, заразительное, как зевота. Начинаешь дышать ее воздухом, от прерывистости ее дыхания по-иному воспринимаешь мир. Через форму или вместе с формой начинаешь не только учащеннее дышать ее воздухом, от прерывистости ее дыхания по иному воспринимаешь мир. Через форму, или вместе с формой начинаешь не только учащеннее дышать, но и волноваться ее волнением, мыслить ее логическими ходами. Сложность здесь - тоже обман, он вызван тем, что не успеваешь, не поспеваешь за поэтической напряженностью ее стиха.

И наконец, в чем сложность Б. Пастернака? Нельзя понять поэта, нельзя судить о нем, пока не попадешь в его колею. Сложен Б. Пастернак "ненаезженностью" колеи своей. Попасть в нее спервоначалу очень трудно. Даже больше - есть что-то в нас, что заставляет этой колеи сторониться, сворачивать на проезжую дорогу поэтического большака. Но тому, кто преодолеет эту своеобразную поэтическую лень, кто не побоится тряски по кочкам и провалам, тому откроется внезапно еще неведанный мир поэзии. Если у Цветаевой - ритм формообразующ, то у Б. Пастернака - не могу найти другого слова - это "сквозняк", насквозь пронизывающий его стихи. С места сорваны в порядке сложенные листы бумаги на письменном столе, перепутались страницы - так смешались слова в необычном членении его синтаксиса. Сдвинуты вещи, и вместо привычной логики создана своя - по-новому убедительная логика его образов. И опять - ничего сложного в словаре, никаких особых мудрствований.

Простота, на мой взгляд, только там, где нет "формосодержания", а есть - или форма, или содержание. Очень "прост" в своей поэзии А. Штейгер. Но прост не "простотой", а тем, что за этой простотой ничего нет. Это голая форма простоты и пустоты. Подкупающе "просто" звучат стихи Л. Червинской, но в них больше человеческого, чем поэтического. Но так же "прост" и Ю. Иваск в своем Понте (Новь, No 6), усвоивший "сложности" М. Цветаевой (Не могу не отметить здесь попутно статью Ю. Иваска Цветаева в том же No 6 Нови. Статья свидетельствует о большом знании и настоящем понимании творчества Цветаевой.). И здесь - одна оболочка поэзии. Живого ее дыхания - нет.

И все же мне хочется отметить одну черту, пожалуй, объединяющую, назовем условно, поэтов Чисел. Это отнюдь не простота, а нечто совершенно иное. Так сразу этого и не объяснишь. Объединяет их, пожалуй, то, что они хотят своей поэзией больше сказаться", чем "сказать". Поэзия для них не активный процесс преобразования мира через собственное его постижение, а только отдушина" для личных переживаний. Поэтому в круг поэтического переживания втянут очень ограниченный мирок самого автора. В этом смысле, если хотите, их поэзия "интимна". Но за этой интимностью нет трагичности", или, вернее, трагедийности, даже когда в ней идет речь о смерти и судьбе. Она размягчает, но не поднимает, в ней больше тоски, чем скорби, больше жалости к себе, чем к другому. Огромный жизненный опыт, редко выпадающий на долю человека, прошел по человеку, а не через него; раздавил, а не преобразил его. Здесь кризис не поэзии, а кризис - поэта. Там, где нечего сказать, а хочется только "сказаться", там высыхает подлинное творчество.

Отсюда и другая особенность: выпадение мира вещей из поэзии. Поэзия преобразует мир. Она взрывает его своим лиризмом. Но, взорванный, он в ней наличествует. Через преобразованный мир вещей познается мир души поэта. Прямой путь к нему не кратчайший путь. Не прямо к душе, а через преобразованное материальное окружение. Надо, чтобы сила поэтического напряжения сдвинула мир с привычного места, подчинила его себе. Когда поэт остается с глазу на глаз со своим внутренним миром, он редко достигает поэтической силы. Здесь успех дается только исключительно избранным. И успех этот обусловлен тем, что этот "внутренний мир" также взорван и смещен лирическим напряжением, т.е. сделан "вещью". И тут-то кроется тот соблазн простоты, о котором и ради которого я пишу эти строки. То, что подлинному поэту дается в конце его литературного пути, с того призывают начинать только вступивших на литературный путь. Мне кажется, для поэта почти неизбежен путь от "сложности" к "простоте", от преобразования мира вещей к преобразованию "мира души". Эта последняя простота - итог величайшей сложности, формальное совершенство которой дается и большим поэтическим опытом, и огромной духовной напряженностью. Простота, в этом смысле, приходит к поэту, но научиться ей невозможно. Вместо простоты тогда оказывается - пустота. На этот ли путь призывать молодую поэзию? 

Прага, 19 июня 1934 г.

|

Русская эмиграция в Польше и Чехословакии (1917-1945) | Фотоархив | Балтийский Архив | К заглавной