А.Л. Бем - Жизнь
и поэзия
(Юрий
Терапиано, Бессонница. Стихи.
Берлин, изд. "Парабола", 1935.
Екатерина Таубер, Одиночество.
Стихи. Берлин, изд. "Парабола",
1935). [prev.
in:] Меч, 21 апреля 1935, No 16.
При
чтении современных эмигрантских
стихов моему непосредственному
восприятию поэзии постоянно
мешает присутствие авторской
личности. Я ловлю себя то и дело на
мысли о личной судьбе поэта, о его
жизненной неудаче. Уже заглавия
новейших поэтических сборников
невольно толкают мою мысль "в
эту сторону". Одиночество,
так именуется сборник стихов Е.
Таубер; Бессонницей назвал
свой сборник Ю. Терапиано. Еще
последовательнее была И. Кнорринг,
когда свой сборник назвала Стихи
о себе.
Поэзия
хочет быть исповедью, и в этом ее
основной грех. Современные поэты
эмиграции слишком доверчиво
восприняли формулу Жуковского: "Жизнь
и поэзия одно". Формула эта в
применении к Жуковскому имеет
совершенно особое значение. Сам
Жуковский под эту формулу
стилизовал свою поэзию, создавая
фикцию поэта-сентименталиста. В
реальной жизни сам поэт далеко не
всегда походил на свой "поэтический
образ" (См. напр. записи о
Жуковском А. О. Смирновой-Россет в
ее Автобиографии). Думаю, что
большое влияние на это направление
эмигрантской поэзии имеет и
сегодняшняя литература
европейская, преимущественно
французская. Сюрреализм с его
проповедью обнажения самых корней
человеческой души, с призывом к
последней поэтической честности и
бесстрашию в раскрытии
подсознательных мотивов не мог не
оказать влияния на восприимчивое
ко всему новому и талантливому
молодое поэтическое поколение.
Упрекать его в этом было бы ошибкой,
ибо нельзя не согласиться с теми,
кто утверждает чрезвычайную
остроту проблемы "человека" в
наше время. Только беда в том, что
проблема "человека" оказалась
вытесненной личностью поэта, не
его поэтической, а человеческой
судьбой. Личная неудача, личное
разочарование, душевное
одиночество и сиротство,
воспринятые не в разрезе трагедии
современного человека, а лишь как
собственное несчастье, не
составляют еще поэзии. Я думаю,
основной порок Надсона вовсе не в
слабой поэтической одаренности, а
именно в том, что он поэзию захотел
превратить в дневник своей души. На
поклонников и неудачников его же
душевного склада это действовало
заражающе, но с подлинной поэзией
это ничего общего не имело. И в этом
смысле, "надсоновский" порок
присущ и одной части нашей
современной эмигрантской поэзии,
при всем ее формальном отличии и,
если хотите, превосходстве.
Чувство "жалости" (беру это
слово в условном смысле) к поэту
вытесняет эстетическую эмоцию и
разрушает в корне поэтическое
произведение. Возвращаюсь к
заглавиям: Пушкин не случайно
назвал свое знаменитое Мне не
спится, нет огня... не Бессонницей,
а Стихами, сочиненными ночью, во
время бессонницы, как бы
подчеркивая, что дело не в "бессоннице",
а в стихах, ею вызванных. И хотя все
стихотворение ярко окрашено в
личные тона, уже хотя бы своим
началом, Мне не спится..., но
над этим личным оно немедленно
поднимается. Не личность поэта, а
"спящей ночи трепетанье",
тютчевский "хаос" ночи
приковывает к себе внимание и дает
поэтический разряд.
У
Ю. Терапиано есть стихотворение,
которое, вероятно, вызвало и
заглавие всего сборника. Оно
начинается так:
Нерадостен
закат, нерадостен рассвет,
Ни сил, ни веры, ни желанья нет.
Все
то же: темнота и тишина,
И что дала мне эта ночь без сна?
и
читатель вынужден согласиться -
"ночь без сна" не дала ничего
ни поэту, ни читателю. Смутные
отражения лермонтовских
настроений, уже поэтически
недействительных, с легким налетом
блоковской символики - проходят
бесследно, не оставляя никакого
следа. И даже в стихотворении, на
первый взгляд выводящем за пределы
личности, почти напоминающем
сочинение на заданную тему,
сильнее всего пробивается не тема
одиночества и бессонницы, а обиды и
унижения.
Помолимся
о том, кто в тьме ночной
Клянет себя, клянет свой труд
дневной,
Обиды вспоминает, униженья,
В постели смятой лежа без движения.
И перед ним - два призрачных пятна
Окно и дверь, холодная стена...
Больнее нет обиды – униженья.
Ю.
Терапиано, вообще, занимает особое
место среди разочарованных
эмигрантских поэтов. Он
принадлежит к типу "резонерствующих
пессимистов". Но и мысли входят в
его поэзию в сыром, поэтически
непроработанном виде. Вот точно
теми же словами и оборотами можно
излагать свои пессимистические
взгляды перед
Если
лежит "без движения", то
эпитет "смятая" постель
необоснован ни житейски, ни
поэтически.
приятелями
в минуту откровенности, даже
больше - при первой же встрече с
почти незнакомым человеком.
Привкус какой-то душевной
нескромности чувствуется за этими
поэтическими жалобами на
несправедливость и жестокость
судьбы. В. Смоленский когда-то
писал:
Какое
там искусство может быть,
Когда так холодно и страшно жить.
Какие
там стихи - к чему они,
Когда, как свечи, потухают дни...
Для
Ю. Терапиано освобождающая сила
искусства также незнакома. Для
него творчество мучительная
исповедь, после которой на душе
остается всегда темный осадок. Не
исповедь религиозная, выводящая за
пределы своего ограниченного "я",
не поэтическое просветление,
растворяющее это "я" в
творческом акте, а "излияние",
рассказ о себе в стихах. Поэтому он
так легко отказывается от "мастерства",
т. е. неотделимой стороны
подлинного искусства, оставляя за
собой одну искренность. Очевидно,
так надо понимать следующие строки:
Кто
понял, что стихи не мастерство,
Тот пишет с ненавистью, не с
любовью...
Этой
непроясненной, поэтически не
преодоленной ненависти в
творчестве Ю. Терапиано вполне
достаточно. Эти припадки ненависти
в соединении с религиозными
мотивами в творчестве поэта
производят странное, а, главное,
нарушающее единство впечатление. И
особенно неприятно, что чувство
ненависти воплощено в такие
рассудочные формы, отдает такой
нестерпимой риторикой. Пожелание,
чтоб "океана хлынула вода":
С
лица земли смывая Вавилон,
Воздвигнутый безумством поколений,
Чтоб в атомы был глобус превращен,
В мельчайшие дробления дроблений.
совсем
не свидетельствуют о "ярости и
злобе", а скорее о плохом вкусе. И
это особенно странно, потому что за
стихами сборника чувствуется
автор культурный и образованный,
который имеет что сказать и может
заставить над многим подумать и
задуматься. А вот, когда свою "неясную
тоску" пытается он воплотить в
поэтические формы, ему даже и
присущий литературный вкус
изменяет.
Е.
Таубер тоже убеждена, что "от
счастья стихов не пишут", хотя
как раз стихи бодрые,
продиктованные счастьем, звучат у
нее куда убедительнее, чем
вызванные разочарованием. Приведу
для примера хотя бы строчки:
Как
напряженно нынче я живу!
Все мелочи, оттенки замечаю -
Ночных небес густую синеву
И золото в налитой чашке чаю.
И
для нее поэзия еще больше "исповедь"
раненого сердца, чем освобождающее
творчество.
Отсюда
те общие места, которые невольно
подворачиваются тогда, когда "безвольная
тоска" затуманивает ясность
поэтического источника. "День,
на безумье похожий", "биться в
стену головой", "плен страстей",
"злая страсть" - таких общих
мест при ясном поэтическом
сознании в сборнике не должно, было
бы оставаться. И любопытно, всякий
раз когда Таубер удается
отстранить личный момент, она
находит и нужные слова, и
убедительные образы. Как
запоминается "восковой старик",
забытый "ленивой смертью", в
стихотворении Играют дети во
дворе..., как удивительно слитно
здесь личное и общее, как "пророческий
испуг" заставляет невольно
сжаться сердце. Таких поэтических
удач в сборнике Е. Таубер немало (см.
Над спящим городом гудок..., Нам нужно только оттолкнуться...). Однако, и она еще не научилась
истине, что "жизнь одно, а поэзия
иное". Но путь подлинной поэзии
ей не закрыт, надо только осознать
его и твердо идти этим путем. А что
этот путь должен привести ее к
подлинной поэзии, оставляющей
прочный след, свидетельствует хотя
бы стихотворение, посвященное В.
Брюсову. Его обобщающая сила,
соединенная с поэтической
самобытностью, делает эту пьесу
едва ли не лучшей во всем сборнике.
Прага,
7 апреля 1935 г.
 |
Русская эмиграция в Польше и Чехословакии (1917-1945) | Фотоархив
| Балтийский Архив | К заглавной
|
