А.Л. Бем - О Съезде советских
писателей - Письмо второе
[prev.
in:] Меч, 24
марта 1935 г.
Читатель,
вероятно, обратил внимание, что
начатые мною в конце прошлого года
письма о Съезде советских
писателей внезапно оборвались. Так,
дальше первого, несколько
растянувшегося, письма на эту тему
и не пошло (см. Меч 1934, NoNo
29,30,31). Виноват в этом был я сам, и
теперь считаю необходимым перед
читателем моих писем несколько
оправдаться. Тем более, что к теме о
Съезде, в несколько иной
постановке, я все же хочу вернуться.
Дело в том,
что ко времени появления в печати
моих писем о Съезде общая
политическая обстановка в
советской России так резко
изменилась, что излагать историю
Съезда уже не имело смысла. Выстрел
Николаева отодвинул Съезд в
сторону и, казалось, оправдал точку
зрения тех, кто вообще не склонен
был ему придавать значения. А так
как я стоял на иной точке зрения, то
мне было крайне трудно при
изменившейся обстановке писать о
Съезде в прежних тонах. Надо было
несколько выждать, чтобы первое
впечатление от убийства Кирова
прошло.
Вот мне и
кажется, что наступило время
вернуться к теме о Съезде и
посмотреть, осталось ли вообще что-нибудь
от него, или... кроме пухлого
печатного отчета, недавно
изданного в советской России,
никаких следов в жизни Съезд не
оставил. Для того, чтобы ответить
на этот вопрос, надо в главных
чертах помнить, в чем было
своеобразие советского Съезда. В
моей оценке писательский Съезд был
по времени первым проявлением
некоторых изменений во внутренней
политике советской власти под
давлением международной
обстановки. НИП, новая иностранная
политика, подобно тому, как когда-то
и НЭП, требовал некоторых перемен и
во внутренней политике власти.
Конечно, у Сталина нет ни мужества,
ни решимости Ленина на крупные
сдвиги, но все же и он был вынужден
к маневрированию. Съезд писателей
и был одним из таких "маневров"
власти. Нужен был новый фасад для
внешнего мира. Нужно было во вне
показать, что советская литература,
к которой еще прислушиваются на
Западе, в минуту внешней опасности
всецело стоит на стороне власти.
Отсюда тот ярко выраженный "патриотизм",
которым отличался Съезд. Слово "родина"
и "Россия" зазвучали на Съезде
(конечно, с благословения власти) с
неожиданной силой. Это - одна из
особенностей писательского съезда.
Для того,
чтобы внешний эффект от "патриотического"
объединения писателей был
сильнее, на Съезд были допущены в
необычном числе иностранные
писатели. Это должно было придать
Съезду значение международного
события. И, надо сознаться,
достигнуто было это в полной мере.
Но наличие на Съезде писателей-иностранцев
имело - неожиданно для власти - и
иное значение. Оно увеличило
самосознание русской писательской
среды, оно придало их выступлениям
характер, далеко выходящий за
рамки обычных верноподданнических
или покаянных заявлений.
Выступления иностранцев, не
связанных советской цензурой, хотя
и сплошь "сочувствующих"
российскому эксперименту, - все же
подняли споры по чисто
литературным вопросам на
известную высоту и дали
возможность русским писателям
высказаться по ряду их волновавших
вопросов. Не могло не сказаться на
настроении участников Съезда и то
внимание к ним со стороны "советской
общественности", или - по просту
говоря, со стороны тех
представительств и делегаций,
которые были на Съезд
откомандированы. За всей показной
казенной стороной этих
приветствий слышалось и нечто иное.
Авторитет писателя в советской
России стоит на большой высоте.
Приход к культуре новых слоев
населения всегда связан с
переоценкой роли литературы в
жизни. Создается своеобразная
магия слова, вера в то, что словом
можно изменить жизнь. Отсюда та
наивная требовательность к
писателю, которая в эмиграции была
воспринята как "наглость", как
попытка навязать писателю
обслуживание самых примитивных
нужд обывателя. По существу же, это
проявление все той же магической
веры в силу слова. Писатель только
должен вмешаться в жизнь,
изобразить недочеты и
несправедливости, и немедленно
наступит улучшение. Психология "стенгазеты"
распространяется на всю
литературу. Но такое отношение
поднимает значение писателя в
глазах читателя. "У нас хорошая
литература, - сказал кто-то в
советской России, - но у нас еще
лучший читатель", и я думаю, что
за этими словами есть своя правда.
Связь между писателем и читателем
в советской России значительно
больше, чем нам кажется отсюда. Но
это создает у писателя чувство
ответственности, повышает
писателя в собственных глазах.
Пусть сейчас, в данных условиях,
эта особенность, на почве полной
порабощенности литературы, не
имеет существенного значения. В
будущем, при иных условиях, она
может сыграть большую роль. При
общей оценке Съезда, думается мне,
мы не должны эту особенность
литературной действительности в
советской России упускать из виду.
Несомненно,
и в политике власти по отношению к
литературе ко времени созыва
Съезда произошло некоторое
изменение. Я бы формулировал смысл
этой перемены так: диктатура над
литературой от коммунистической
партии перешла в руки Сталина и его
окружения. Служебная роль
литературы остается в силе, но
теперь она призвана служить не
партии, а государству. Власть
понимает, какую силу представляет
художественное слово и хочет его
использовать для своих целей. А на
первом месте теперь стоят задачи
международные. "Агитка"
потеряла свой прежний смысл и
значение. Перед властью стоят
задачи мирового масштаба;
литература должна быть
перестроена на мировую политику.
Демьян Бедный сделал свое дело,
Демьян Бедный может уйти. Сам
Бухарин заигрывает с Б. Пастернаком,
поэтом масштаба европейского.
Отсюда
такую неожиданную актуальность на
Съезде приобретает тема о
провинциализме" советской
литературы. "Литература
Советского Союза не имеет права
быть провинциальной", - говорит,
например, Б. Лавренев, и этим дает
тон ряду выступлений по этому
вопросу. За гордыми словами о
превосходстве советской
литературы чувствуется тревога
русского писателя за ее дальнейшие
судьбы. Для тех из них, кто еще не
потерял чутье реальности,
совершенно ясно, что советская
литература зашла в тупик, что на
одной тематике, которая часто
обуславливает интерес и внимание к
ней на Западе, далеко не уедешь.
Конечный успех литературы все же
зависит от ее художественных, т.е.
формальных достоинств. А в этом
отношении советская литература,
действительно, "провинциальна",
часто просто, захолустна. И вот
тема "выхода в Европу",
возвращение русской литературе ее
мирового значения становится
одним из основных вопросов
советской литературы. Открыто об
этом говорить не приходится, но на
Съезде создалась такая обстановка,
при которой все же кое-что на эту
тему сказано было.
И еще одна
тема, которая сейчас уже звучит
почти насмешкой, тема о гуманизме",
всплыла на Съезде. Появление ее,
мне кажется, источником своим
имеет также события международные.
Был известный соблазн
воспользоваться событиями в
Германии, чтобы перед лицом Европы
приобрести право на звание "культурного"
члена европейской семьи народов.
Единый фронт против фашизма
вызывал потребность "приодеться"
и "помыться". Поэтому-то
власть не очень возражала против
выступлений писателей в защиту "нового
гуманизма". Застрельщиком
выступил экспансивный В. Шкловский,
который хоть и переборщил, но нашел
счастливую словесную формулу для
новой тенденции. "Мы недооценили
человечности и всечело-вечности
революции ", - сказал он. И
поэтому наш долг повернуться к
Европе другим ликом революции, не
ее кровавым и жестоким разгулом, а
идеей "гуманизма". "Во имя
нового гуманизма - против нового
средневековья" - вот лозунг, с
которым советская литература
должна идти на Запад. В других,
более лирических и "домашних",
тонах прозвучал этот призыв к
гуманизму в выступлениях Б.
Пастернака и Ю. Олеши. Оба
выступили в защиту человека, как
человека, вне его связи с партийным
билетом. "Право на сочувствие"
к человеку просто, к человеку "брату"
прозвучало в этих выступлениях
довольно отчетливо. И, наконец, в
заявлении Ю. Олеши - "каждый
художник может писать только то,
что он в состоянии писать" было
открыто провозглашено право
художника на свободное творчество.
Но эта последняя тема не могла на
Съезде найти более полного
выявления.
Конечно,
такого рода настроения и
выступления не могли не вызвать
беспокойства в правоверных
коммунистических кругах. Я уже
писал о том, как внутри
коммунистической партии было
утеряно единство во взглядах на
литературную политику власти.
Слишком крутой поворот Сталина
поставил менее гибкие партийные
круги в ложное положение. Они явно
за зигзагами власти не поспевали.
На этой почве на Съезде разыгрался
конфликт внутри коммунистической
партии, приведший к открытому стол
новению между Бухариным и Демьяном
Бедным. В тот момент Демьян Бедный
и так наз. "левая" группа, не
изжившая психологии военного
коммунизма, оказались
побежденными. По всей линии
намечался сдвиг в сторону более
мягкого обхождения с литературой.
От нее требовалось безоговорочное
служение интересам "социалистического
отечества", но зато
предоставлялась некоторая свобода
в вопросах чисто художественных.
Казалось, наступает передышка для
литературы. Но... раздался выстрел
Николаева. Вместо призыва к "гуманизму"
прозвучал призыв Максима Горького
к "беспощадному истреблению"
врагов. Что же могло при такой
обстановке остаться от Съезда? Да и
стоило ли вообще к нему
возвращаться? На эти - вполне
законные вопросы, я попытаюсь
ответить в следующем письме.
Прага, 5 февраля 1935 г.
 |
Русская эмиграция в Польше и Чехословакии (1917-1945) | Фотоархив
| Балтийский Архив | К заглавной
|
