А.Л. Бем - О советской литературе
(Письмо второе)
[prev.
in:] Молва, 12
ноября 1933, No 260.
Не теряем ли
мы своего места в мировой
литературе, не перешли ли мы уже на
роль литературы провинциальной? -
так был мною поставлен вопрос в
последнем моем письме. Когда я его
так ставил, то находился под
воздействием целого ряда фактов из
советской литературы последнего
времени.
В самом деле,
черты провинциализма сейчас очень
сильно сказываются в литературе
советской России. Даже трудно
поверить, чтобы так быстро можно
было утратить чутье к литературной
форме, которая стояла у нас еще
недавно на такой высоте. Чисто
технически, формально литература
сейчас в России стоит значительно
ниже того уровня, который давал бы
ей право на мировое значение.
Особенно сейчас, когда на Западе
литературной форме уделяется
столько внимания. Несомненно, если
отбросить явления одиночного
порядка, где мы имеем дело с
доживанием прошлого, а не
нарастанием нового, общий уровень
литературной формы чрезвычайно
снизился. Еще недавно было
совершенно невозможно, чтобы
даровитый писатель впадал в своем
творчестве в такую безвкусицу,
какая теперь встречается на каждом
шагу. Вот, для примера, Б. Левин,
писатель с несомненными
художественными данными, в своем
романе Юноша спускается до
уровня парикмахерской прозы и, что
особенно печально, совершенно
этого не чувствует. Где-нибудь на
задворках литературного
приложения к Ниве еще можно
встретить подобного рода стиль:
"Нина узкой белой рукой отвела
со лба каштановый локон и
задумчиво сказала: Мне кажется,
Саша, что я уже с Вами об этом
говорила". Теперь эта безвкусица
украшает "идеологически
выдержанный" роман писателя,
пытающегося дать образ комсомолки,
гибнущей за дело социалистической
революции. Ну, будь Б. Левин обычным
советским писателем, потрафляющим
вкусам начальства, тогда и не
стоило бы о нем говорить. Но
писатель этот, без сомнения,
даровитый, с острой
наблюдательностью и чутьем к
художественным деталям. И если он
впадает в безвкусицу, то просто по
отсутствию культуры, вследствие
общего снижения литературной
грамотности в России.
Доказательством его
художественной даровитости может
служить хотя бы следующее описание
зоологического сада; "В
солнечный яркий день они пришли в
зоологический сад. Нина была без
шляпы, в легкой голубой блузке с
голубым галстуком. На деревьях
росли клейкие листья. В пруде
плавал черный лебедь, издали
похожий на музыкальную ноту.
Дорожки сада усыпаны песком...
Серебряный фазан с розовыми
бровями, львы, волки, гиеновая
собака с раструбами ушей (большие
уши - признак ночного образа жизни),
ягуар с мягкими рябиновыми бусами.
Пантера спала".
У лучших
писателей, литературно одаренных,
все время перемежаются удачные
места, тонко схваченные частности
с невероятными банальностями,
совершенно исключительной
беспомощностью и литературной
наивностью. Некоторые из них
пытаются спастись тем, что учатся
на классиках, но вследствие
низкого уровня художественной
культуры впадают в элементарное
ученичество, подражают не
художественной манере, общим
приемам творчества, а отдельным
деталям, поразившим их воображение.
Тот же Б. Левин, описывая смерть
своего героя от взорвавшейся бомбы,
неудачно им брошенной, подпадает
безграничному влиянию Л. Толстого.
Вот как умирает у него Михаил
Колчев в романе Юноша:
"Он
бредил, помутневший взор его не
различил, что над ним летал вовсе
не один аэроплан, а целый отряд...
Улетели самолеты, и опять стало
тихо. Где-то далеко пел петух, и
сквозь облачный дым быстрей бежало
небо. Ему хотелось повернуться на
бок, но он боялся, что будет больно.
Он чувствовал, что боль где-то
очень близко, рядом, и не смел
пошевельнуться. »Я хочу в кровать, -
подумал он и удивился, что прежде
чем подумал, произнес это вслух, -
укрой меня, мама. Ты хотела, чтоб я
отличился. Прости меня за все. Я по-прежнему
тебя люблю, Нина. Укрой потеплей, а
то мне холодное Усиленней
заработали в кузне. "Откуда
кузнецы, когда кругом голая степь?,
- сказал громко и сердито, - Почему
не идут самолеты!» Заметив, что
вместо »санитары« сказал »самолеты«,
он нехорошо выругался, решительно
повернулся на бок и дико завыл от
страшной боли в животе. Он был
смертельно ранен".
Кто не
вспомнит при этом смерть
Праскухина из Севастопольских
рассказов Л. Толстого?
Воображение писателя было до такой
степени под воздействием
художественного образа Толстого,
что даже имя Праскухина оказалось
присвоенным другому герою романа.
Вторая
черта провинциализма советской
литературы связана с узостью
кругозора подсоветского писателя.
Об этом очень верно писал недавно В.
Ходасевич в связи с оценкой Портретов
советских писателей М. Слонима [Слоним
М.: Портреты советских писателей.
Париж 1933]. Кроме России и событий
последних лет в ней, советский
писатель ничего не видит. Если
случайно он набредет на другую
тему, то неизбежно впадает в шаблон
и карикатуру. И эта ограниченность
кругозора вызвана не только
условиями, вне воли писателя
лежащими требованиями
коммунистического начальства, но и
зависит от вполне органических
причин. Русский писатель отрезан
от мира, прикован к событиям
окружающей его жизни и находится в
плену сегодняшнего дня. Стремление
осмыслить эту жизнь, понять в ней
свое место и художественно
запечатлеть в ней человека – это
сейчас чуть ли не единственная
задача советского писателя.
Конечно, события русской жизни
могли бы дать богатейший материал
для писателя. Недаром кто-то сказал,
что каждый встречный в Москве -"живой
роман", ибо если описать его
жизнь, то никакая выдумка не в
состоянии с такой жизнью русского
обывателя сравниться. Но в этом-то
и беда, что сам по себе материал еще
не создает художественного
произведения. Надо его уметь
соответственным образом
претворить и обработать. А на это
советского писателя не хватает. Он
то и дело впадает в шаблон, в
повторение одних и тех же
положений, и все это сдабривает
наивной пролетарской добродетелью.
Вследствие этого советская
литература последних лет
однотонна, сера и ... скучна.
Действующие лица, как в
добродетельных романах XVIII в.,
распадаются на две категории:
гнилых интеллигентов или их
потомков и благородных отпрысков
потомственного пролетария.
Аксессуары тоже все
установившиеся - они все по одному
рецепту. Большинство романов,
печатающихся и отдельными книгами
и на страницах советских журналов,
стали до того однообразны, до того
однотипны и беспросветно скучны,
что их с трудом дочитываешь. Это
самая глубокая литературная
провинция. Даже старый "идейный
роман" или рассказ из Русского
богатства кажется
недостижимым идеалом в сравнении с
этой литературой. А если набредешь
на талантливого писателя, то...
точно в безрессорной коляске едешь
по ухабам. Вверх... вниз, вверх...
вниз, какое уже здесь
художественное впечатление!
Только
временами неожиданный просвет,
художественное откровение, за
которое многое можно простить. Так
и у Б. Левина, которого беру, как
явление весьма типичное для
сегодняшнего дня советской
литературы, вдруг удивительная
концовка его романа, с
исключительной силой передающая
тот "художественный оптимизм",
который, очевидно, ему присущ.
Праскухин у тела убитой невесты-комсомолки.
Он в состоянии подавленности и
полного безразличия к окружающему
миру. Приход товарища возвращает
его к жизни. Простой дружеский
совет - прилечь и отдохнуть!
Участие, послышавшееся в этих
словах, может, их простота и
жизненная правда пробуждают и
возвращают его к жизни:"... "Прилягу.
А завтра встану пораньше", -
повторил он решительней." Так
говорит вузовец накануне экзамена.
Так говорят накануне сражения. Так
говорят, когда впереди - тяжелый
трудовой день: "Завтра встану
пораньше".
Трудно
кончить лучше. Но это только взлеты,
за которыми наступают вновь
провалы.
Ко всему
этому присоединяется духовная
обязанность подсоветского
писателя. Я держусь еретического
мнения, что цензура сама по себе,
даже самая жестокая, еще не может
сломить художественного таланта.
Наше прошлое - тому разительное
свидетельство. Эпоха Николая I была
периодом расцвета русской
литературы, а ведь "николаевская
цензура" стала понятием
нарицательным. Но писатель может
устоять только тогда, когда
цензура не посягает на его
духовную свободу. Цензура может
запретить книгу, изъять неугодные
ей места, но не может приказать
писать на определенные темы,
изображать так, а не иначе,
придерживаться того, а не иного
направления. То, что имеет место в
советской действительности,
назвать цензурой, собственно,
нельзя. Это - духовное рабство, не
борьба со свободой слова, а
отрицание этой и всякой свободы.
Отсюда и совершенно особое
положение, в котором находится
советская литература. Она
подъяремна в настоящем смысле
этого слова. А всякое рабство есть,
прежде всего, искажение лика
человеческого. И если такие
писатели, как Л. Леонов, Вс. Иванов,
В. Инбер, М. Шагинян и др. дают свою
добровольную подпись под
приветствием Сталину в связи с
проведенной "чисткой" в среде
писателей-коммунистов и заверяют,
что "готовы неустанно бороться в
рядах рабочего класса" под
руководством Сталина, то это черта
такого искажения духовного лика
писателя, при котором неизбежно и
творческий лик его искажается.
Духовная несвобода всегда
связывает и духовное творчество, а
это ведет постепенно к полному
художественному бессилию. Эта
внутренняя несвобода приводит
также неизбежно к снижению уровня
советской литературы, обрезает ей
крылья, лишает ее того напряжения и
той внутренней правды, без которой
не может быть великой литературы.
Итак, как
будто бы безрадостный вывод. На
весах "против" легло столько
тяжести, что едва ли можно будет
найти ей противовес.
Советская
литература находится в состоянии
такого упадка, что мы вынуждены как
будто признать тяжелый для нас
факт: русская литература выбыла из
литературы мировой. Как ни
горестно это признание, но, может
быть, нам придется его сделать. Но
прежде чем согласиться с этим
выводом, попытаемся все же
положить на другую чашку весов все
то, что говорит в пользу советской
литературы. Иначе мы не выполнили
бы нашего обещания составить свой
"список благодеяний". Но это
уже в следующем письме.
Прага,
29 октября 1933 г.
 |
Русская эмиграция в Польше и Чехословакии (1917-1945) | Фотоархив
| Балтийский Архив | К заглавной
|
