А.Л. Бем - О советской литературе
(Письмо третье)
[prev.
in:] Молва, 26 ноября 1933, No 272.
Присуждение
И. А. Бунину Нобелевской премии
имеет символическое значение.
Этим актом международного
признания как бы подведена черта
под целым периодом русской
литературы, под ее классическим
периодом. Бунин - последний классик,
последний могикан русской
литературы. Когда читаешь Жизнь
Арсеньева, особенно последние
главы, опубликованные в Современных
записках, то больше всего
поражает именно этот классицизм,
это удивительное соответствие
формы и содержания, скупость и
благородство языка, точность
образов. Но на Бунине особенно
остро чувствуешь, что с ним
классический период уходит в
прошлое. И поэтому к чувствам
радости и гордости, связанным с
этим актом мирового признания,
невольно примешивается и горечь:
неужели - это, действительно, конец
русской мировой литературы?
Как я уже
писал, литература советская
находится в состоянии глубокого
упадка. Черты провинциализма и
падение литературной грамотности
не дают ей права на мировое
значение. Литература в эмиграции,
по особым причинам, о которых,
может быть, в другой раз, тоже не
может заменить собой русскую
литературу в ее прежнем мировом
значении.
Вернемся
все же к литературе советской,
попробуем уяснить себе причины
одного, я думаю, бесспорного
положения. Несмотря на все свое
формальное несовершенство,
вопреки искажению ее лика
давлением коммунистического
начальства, наперекор, казалось бы,
всем внешним условиям, в какие она
поставлена, советская литература
обладает известной
притягательностью. У нее есть свой
читатель и свой верный читатель. С
раздражением, часто отбрасывая
книгу в сторону, к ней все же
возвращаешься, а иногда читаешь ее
с внутренним волнением и душевным
напряжением. И, надо сознаться, не
только русский, но и иностранный
читатель подпадает под эти
своеобразные "чары" советской
литературы. Ведь уже одно то, что
посредственные советские романы
переведены на многие языки, а
некоторые из них пользуются
значительным распространением,
как, например, Цемент
Гладкова, должны нас заставить
задуматься. Когда видишь, как в
трамвае простая чешская фабричная
работница сидит, углубившись в Ташкент-город
хлебный, то отмахнуться от
этого одной ссылкой на
коммунистическую пропаганду
нельзя. Этот успех советской
литературы среди широкого круга
читателей надо объяснить и с ним
необходимо считаться. Я уловил кое-что
из фактов, сюда относящихся, в той
разноголосице, которая
обнаружилась на собрании Литературного
содружества в связи с
обсуждением и осуждением
советского выпуска журнала Вядомости
литерацке [Wiadomości Literackie. 29 października
1933 r., No 47]. Как раз в упреках,
направленных некоторыми по адресу
эмигрантской литературы, которые
смутили С. Бартa и вызвали его
статью Об основном (в номере Молвы от 19-го ноября), мне
почудились нотки читательского
раздражения по отношению к
эмигрантской литературе,
раздражения, вызванного
отсутствием того, что привлекает
читателя к литературе советской,
вопреки всем ее недостаткам.
Очевидно, как я смею предполагать
по газетным отражениям, осуждавшие
эмигрантских писателей свою точку
зрения формулировали недостаточно
отчетливо, отсюда и получившийся
разнобой. Мне кажется, что
прислушаться к голосу "читателей"
очень и очень следует.
В чем же
дело? Что раздражает и что
привлекает в данном случае?
Раздражает, я думаю, в эмигрантской
литературе оторванность от жизни,
привлекает непосредственная связь
советской литературы с
современностью. В. Ходасевич в
своем Державине где-то
говорит, что подлинное
художественное произведение
всегда связано с современностью. И
он глубоко прав. Можно писать о чем
угодно, но в написанном должен
чувствоваться "дух
современности". А в известные
периоды литературного развития,
этот дух современности обладает
особенно притягательной силой. Во
времена глубоких социальных
сдвигов, в периоды переоценки всех
ценностей, литература не может
оставаться в стороне от жизни, она
так или иначе в себя должна впитать
происходящее, должна, если хотите,
"отразить жизнь". Я понимаю,
что нельзя к литературе приставать
с ножом к горлу: "давай
современность!"; но на каком-то
уровне художественного
претворения действительности "современность"
все же должна сказаться. Сюда
присоединяется еще и традиционная
особенность литературы русской,
особенность, ставшая нашей
национальной чертой. Русский
писатель не боялся с головой
окунуться в современность, и
действие русского романа, за
редкими исключениями, развивалось
в самой гуще современной жизни. Лев
Толстой, Тургенев, Достоевский
писали по свежим следам, и читатель
жил вместе с их героями от книжки к
книжке толстого журнала, в которых
печатались их романы. Этой
традиции остался верен писатель в
советской России и сейчас.
Объяснять это только "социальным
заказом" нельзя. Нет, это глубоко
национальная черта русского
писателя, это русская потребность
по горячим следам художественно
осмыслить происходящее, отразить
глубокие перемены и сдвиги,
которые несет с собою историческая
эпоха. В советской литературе
поражает почти лихорадочная
поспешность, с какой писатель
гонится за современностью; конечно,
от этого страдает художественная
сторона произведения, но его
действенность, может быть,
временная, все же очень сильна.
Читатель живет вместе с писателем,
он захвачен потоком событий,
узнает в них себя и свое ближайшее
окружение. Но ведь так же читались
в свое время и Евгений Онегин,
и Анна Каренина, и Отцы и
дети, и Бесы, даже и
рассказы Чехова. Все дело только в
том, удастся ли художнику
подняться до той высоты
художественного совершенства,
чтобы произведение говорило и к
следующим поколениям. Почему
романы Леонова, Федина, даже
несоизмеримо более мелкого
Пантелеймона Романова так широко
читались и еще теперь читаются?
Именно потому, что в них налицо
этот дух современности. Даже и
сейчас, когда советская литература
в периоде упадка, многое в ней
волнует. Нельзя в Поднятой
целине Шолохова без волнения
читать страницы, посвященные
борьбе крестьянина с колхозным
социализмом, нельзя в любом
романе не почувствовать, сколько
трагедий несет с собой ломка
старого быта. Старая, престарая
тема, любовная, и та дает в
советской литературе столько
непосредственных отражений
подлинной человеческой трагедии,
что каждый читатель невольно
поддается чувству жизненной
правды. "В этой области у нас
контрольная комиссия не работает",
- говорит в одном романе
сознательный коммунист, к которому
пришел за советом товарищ,
поставленный в тупик жизненной
трагедией в своем отношении к жене.
И вот литература становится той
"контрольной комиссией", к
которой обращается читатель за
разрешением множества конфликтов,
неподвластных коммунистическому
катехизису. Жизненную правду - вот
что сохраняет в себе советская
литература и вот чего, надо в этом
сознаться, часто не хватает
литературе эмигрантской. Но не
только жизненной правды, но и того
святого беспокойства, которое мы
всегда искали в художественном
творчестве.
Глубочайшие
противоречия современности, те
трещины, в которые грозит
провалиться мир, не могут не
волновать писателя. Писатель не
может быть вне жизни. И раз это так,
то эти конфликты должны найти
отражение и в литературе. Как ни
узок кругозор советского писателя,
он в своем творчестве необычайно
остро ставит одну из основных
проблем современности - проблему
личности и коллектива. Не важно,
как он для себя разрешает эту
проблему, но если в нем есть
художественный талант, то на
конкретных образах художественная
правда скажется. Посмотрите,
сколько художественно
убедительных образов выдвинула
советская литература, изображая
интеллигента-индивидуалиста.
Сколько правды, хотя бы в
Кавалерове из романа Юрия Олеши Зависть. И как безнадежно
ходульны "положительные"
герои советского романа, герои в
"кожаной куртке". В постановке
проблем, в столкновении человека с
человеком на почве разного
понимания правды жизни, в
художественном вскрытии и
раскрытии жизненных конфликтов -
второе преимущество советской
литературы. И это опять
притягивает к себе читателя.
И еще одна
черта, мне кажется, объясняет эту
действенность советской
литературы. И здесь, думается мне,
объяснение того, почему и среди
иностранцев советская литература
находит своего читателя.
Европейская
литература (а наша эмигрантская
литература в этом смысле тоже "европейская")
в своем психологизме зашла в тупик.
Центром литературы стала личность,
человек в его духовной и душевной
сложности. Преломление в нем, в
этом единственном герое
современной литературы,
многосложной жизни - предмет
современной литературы. Пруст -
предел и в совершенстве, и в
доведении до бессмыслицы этого
психологизма. Дальше уже идет
нечто от патологии в лице Лоренса,
Джойса и др. При огромных
художественных достижениях
внутренняя пустота начинает
утомлять от этого рода литературы.
Надоело копаться в себе, копаясь в
другом. Захотелось свежего воздуха.
И советская литература с ее
социальным уклоном, с ее
формальным примитивизмом, с ее
корявым языком является отдушиной,
через которую вливается свежий
воздух в перенасыщенную
формальным совершенством и
тончайшим психологизмом
современную мировую литературу.
Эта связь с
жизнью советской литературы
является той луковкой, за которую
ей прощаются многие грехи и даже
преступления. И то, что эту правду
русской литературы, традиционно ей
присущую, литература в советской
России, наперекор и вопреки
коммунистической опеке над нею,
сумела сохранить и удержать, дает
надежду, что еще не все потеряно.
Пусть утрачено формальное
совершенство литературы, ее ядро
остается здоровым. Надо считаться
с тем, что в литературу вошел новый
социальный слой, и писательский, и
читательский. С этим неизбежно
связано культурное снижение
литературного уровня, известная
"варваризация" литературы. Мы
уже однажды это пережили. Приход в
литературу разночинца был также
связан со снижением литературной
культуры. Но свою "правду"
разночинец в литературу внес,
которую вынуждены были признать и
Л. Толстой, и Тургенев, и
Достоевский, сам уже пришедший из
другого слоя. При всем падении
литературы сейчас, остается
надежда, что при первых лучах
свободы слова и личности начнется
новый литературный подъем. Тогда
наступит и соединение двух сейчас
разъединенных частей русской
литературы. Произойдет встреча
литературной культуры и
литературной правды, временно
разошедшихся.
Я понимаю,
что мой вывод может показаться
незаслуженным упреком
эмигрантской литературе, о ее
достоинствах и недостатках надо
говорить отдельно. Сейчас хочется
только кончить надеждой, что не все
еще потеряно, что русская
литература только временно теряет
свое мировое значение. Ее
возрождение придет с
воссоединением двух ее
разъединенных сейчас частей -
литературы эмигрантской и
литературы советской. На той и
другой лежит огромный долг - сохранить
жизненную правду и художественную
силу русской классической
литературы.
Прага,
20 ноября 1933 г.
 |
Русская эмиграция в Польше и Чехословакии (1917-1945) | Фотоархив
| Балтийский Архив | К заглавной
|
