А.Л. Бем - О советской литературе
(Письмо первое)
[prev.
in:] Молва, 22
октября 1933, No 243.
Мне уже
пришлось писать о том, что
отношение нашей зарубежной
критики к советской литературе
страдает неясностью и часто какой-то
двусмысленностью. А в этом вопросе
необходима полная определенность
и договоренность.
Одно
положение, кажется мне, должно быть
твердо усвоено: советская
литература должна быть нами
воспринимаема, как литература
русская, как органически связанная
со всем нашим литературным прошлым.
И именно поэтому литература в
советской России вызывает в нас
такое обостренное чувство
интереса. Если бы дело шло только о
"советской литературе", то
есть, о литературе правящей группы,
то можно было бы от нее просто
отвернуться. Но, при всей
зависимости литературы от
большевистской власти, от прямых
распоряжений и косвенных
воздействий правительственного
аппарата, литература все же
остается литературой не партии и
власти, а литературой народа.
Правда, чем далее, тем сильнее
сказываются на ее положении тиски
правительственного воздействия;
губительное влияние этого
приходится учитывать, но не
доходить до отождествления
литературы и власти. Итак, говорить
о "советской" литературе
значит говорить о русской
литературе в пределах советской
России.
Каждому из
нас судьбы русской литературы не
могут быть безразличны. И то, что
происходит с русской литературой
при большевистской власти, должно
в нас вызывать самое пристальное
внимание. Уже потому, хотя бы, что
место русской литературы в мировой
культуре теснейшим образом с этим
связано. И вдумываясь в положение
советской литературы, нельзя не
испытывать самой острой тревоги за
наше будущее.
С Пушкиным
мы вошли в литературу мировую.
Пусть современники Пушкина этого
еще и не понимали, но для нас ясно,
что Пушкин стоял по своему гению и
по своим достижениям на уровне
тогдашней мировой культуры. Среди
великих он был равным. Когда Гете
послал Пушкину в дар свое перо, то,
может быть, и не сознавая сам этого,
он нашел внешний символ этого
признания. И этого места с тех пор
мы не уступали. Так было до самого
последнего времени. Литература
русская была по своему масштабу
европейской. Мы так к этому
привыкли, что даже и не ощущали
всего значения этого факта.
Казалось, иначе и быть не может.
Здесь повторяется то, что имеет
место и в отношении государства
Российского. Мы так срослись с
убеждением, что мы мировая держава,
что нам и не приходит на мысль
возможность утраты этого
положения. А задуматься над этим
сейчас следовало бы.
Итак,
советская литература унаследовала
от прошлого огромный моральный
капитал. В сознании европейского
читателя она явилась прямой
наследницей мировой классической
литературы. Последним нашим
классиком, в сознании этой
неоформленной Мировой Академии,
был Чехов. Может быть, только
сейчас творчество Чехова на Западе
осознается именно в такой
перспективе.
Наступила
революция. Россия оказалась в
центре внимания всего мира. Все,
идущее из России, особенно в
европейских культурных верхах,
воспринималось с обостренным
чувством ожидания и сочувствия. На
этой почве вырос тот интерес к
советской литературе, который еще
так свеж в нашей памяти. В самой
литературе советской России в
первые годы чувствовалось какое-то
напряжение, появился ряд новых
имен, с которыми можно было
связывать надежды, что великая
русская литература найдет своих
достойных преемников и
продолжателей. Как ни мучительно
было наблюдать за некоторым
искажением лика русской
литературы в новых общественных и
политических условиях, сознание
готово было мириться с этим, как с
неизбежностью. Оставалось
утешение, что литература русская
сохраняет свое место, что она даже
становится особенно притягательной
для культурно усталой Европы.
Никогда еще интерес к русской
литературе не был так велик,
никогда он не захватывал такие
широкие круги. Влияние русской
литературы на европейскую не
только не уменьшилось, а росло.
Особенно можно это сказать о
русской поэзии.
Правда, уже
в этот период роста интереса к
советской литературе легко можно
было заметить, что решающую роль
играл вовсе не ее художественный
уровень. Достаточно было
проследить за тем, что
переводилось с русского на
иностранные языки. Литература
русская стала интересовать
иностранца, как источник познания
России, а не как художественное
достижение. И это еще в лучшем
случае. В худшем - за этим
скрывались своеобразный снобизм,
поиски экзотики, щекотание нервов.
Советская литература стала модой в
радикально-интеллигентной и
социалистически окрашенной среде.
Критерий художественности
отступал перед вопросом "актуальности"
поставленных в русской литературе
тем.
Но шли годы.
Революция в России сходила на нет.
Военный коммунизм сменился
сначала нэпом, а затем периодом "социалистической
реконструкции". По существу же
просто-напросто утверждалась
самая реакционная диктатура.
Наступил период "сталинщины".
Литература все больше и больше
бралась в тиски. Уже в Братьях
Федина можно было заметить, как
наступают близкие сумерки. Леонов,
после романтического Вора,
должен был отступить к Скутаревскому.
Производственные темы стали
обязательны. Писатель, если он
хотел вообще печататься, должен
был отказаться от свободы выбора
тематики. Последними песнями были Художник неизвестен
Каверина и Сумасшедший корабль
Ольги Форш. Мариэтта Шагинян своим
производственным романом Гидроцентраль
прорвала фронт "попутчиков" и
стала в ряды единого фронта
советской литературы. По ней
должны были равняться и другие.
Предательская рука Горького легла
на плечи литературы. Сам он своим Климом Самгиным вступил на
путь тягучей реалистической прозы,
представляющей собой запоздалый
пережиток 60-70 годов.
Появилась
новая группа писателей, уже
оторванная от старой литературной
культуры. Гладков, Шолохов -
называю только более талантливых -
уже обнаруживают, что русская
литература в прежнем ее виде
перестала существовать. На них
особенно ярко видно, именно в силу
их художественной одаренности, что
произошел перерыв русской
литературной традиции. Вопрос
становится сейчас так: не утеряли
ли мы уже свое место в мировом
развитии, не перешли ли мы просто
на роль провинциальной литературы?
Ею можно интересоваться, как
зеркалом, в котором будто бы что-то
отражается, в ней можно искать
поддержки в борьбе за свои
социальные интересы, но по своей
художественности она в развитии
мировой литературы никакого
значения уже иметь не может.
Ставя так
вопрос, я не могу не испытывать
величайшей тревоги. Ведь если мои
опасения справедливы, то мы теряем
позицию, отвоеванную гениальным
Пушкиным и закрепленную усилиями
нескольких поколений русских
писателей. Мы теряем наше место в
мировой литературе. Вернуть
потерянного нам так скоро уже не
удастся. А уходить с мировой арены
после такого блестящего прошлого
очень тяжело и обидно.
И поэтому,
вдумываясь в поставленную
проблему, я всячески хочу в
современной литературе советской
России найти следы не упадка, а
роста, искать положительного, а не
отрицательного в ней. Подобно Ю.
Олеше, мне хочется составить свой
список "благодеяний",
положить на чашки весов все за и
против, чтобы сделать сознательный
вывод и не впасть в
преждевременное отчаяние. Попытку
разобраться в этом сложном и очень
для нас тяжелом вопросе я и сделаю
в следующем своем письме.
Прага,
7
октября 1933 г.
 |
Русская эмиграция в Польше и Чехословакии (1917-1945) | Фотоархив
| Балтийский Архив | К заглавной
|
