А.Л. Бем - Блошиная философия (М. Осоргин: Конец отца Якова)

[prev. in:] Молва, 1 октября 1933, No 225

"Помните ли вы Власа? Он что-то мне вспоминается", - так начал Достоевский свою знаменитую страницу о "русском Мефистофеле" в Дневнике писателя за 1873 г. Вспомнился и мне Влас Некрасова, но по совершенно иному поводу. Натолкнулся я на рассказ М. Осоргина Конец отца Якова (см. Последние новости от 6 [No 4519, с. 3] и 7 [No. 4520, с. 2] августа) и вызвал он во мне некоторые мысли, поделиться с которыми мне и хочется в настоящем письме. Образ странника не раз уже привлекал внимание русского писателя. Некрасову в своем Власе удалось художественно закрепить некоторые черты этого образа, которые с тех пор стали как бы неотъемлемыми его особенностями. Достоевский, несмотря на свое отталкивание от общего направления "гражданской" поэзии Некрасова, должен был признать, что ему удалось своим Власом создать "величавый образ", образ, отразивший в себе гллубочайшие черты народного понимания "странничества". И сам Достоевский в своем Макаре (Подросток) примыкал к этой некрасовской традиции.

Две характерные черты запечатлел Некрасов в этом образе. Это - сознание своего греха и "страстная жажда страдания", как путь к очищению и самоспасению. Понятно, что у странника в прошлом должен быть "грех", часто тяжелое преступление. Влас, как вы помните:

... побоями
В гроб жену свою вогнал;
Промышляющих разбоями,
Конокрадов укрывал...

Чтобы искупить этот свой грех, потом перерастающий в сознание общей вины, он накладывает на себя бремя "странничества". Это не всегда только "тяжелые вериги", но и "духовное делание", внутренняя работа над собой, и "праведная" жизнь, которая делает образ странника таким притягательным для народа. Вот с этими-то чертами и связан в русской литературе образ "странника".

Михаил Осоргин, писатель опытный и прекрасно знающий, что значит литературная традиция образа, в своем Конце отца Якова внешне как бы примыкает к этой некрасовской традиции. Отец Яков, по его словам "малым отличался от обычного странника, не то светского, не то духовного, идущего по делам спасения души." Есть у отца Якова и свое прошлое; о нем сказано мимоходом, но довольно ясно: он вышел в жизнь "еще молодым и многогрешным, будучи лишен прихода и запрещен к служению за случай в устроенном им приюте для девочек-сирот". И подобно Власу, "ходит он стопой неспешно по селеньям, городам", но, сообразно переменившимся временам, заносит свои мысли в тонкие школьные тетрадки, а не "только сам с собою говорит".

На этом сходство с Власом, однако, обрывается. Уже с первых строк рассказа вы чувствует, что перед Вами какой-то иной, корнями в другую традицию уходящий образ. Настораживает сразу же странноватое определение отца Якова. Он - "любопытствующий землепроход и свидетель истории". Вместо привычного странника неожиданный "землепроход": Мих. Осоргин знает и любит русское слово; очевидно, откуда-то извлек он и своего "землепрохода", но моему уху звучит это определение как-то чуждо и фальшиво. Не видно, чтобы отец Яков "полон был скорбью неутешною". Нет, он просто обуян беспокойной страстишкой все видеть и наблюдать со стороны, себе место не определяя; он "свидетель истории", а не действующее в ней лицо. О своем прошлом вспоминать он не любит, да и, видно, не очень в нем раскаивается. Да и какое тут раскаяние, когда "правды он не искал - правда о двух концах, да оба потеряны". Верить он также не верил, и если крестился, то не по вере, а по привычке. "И Бога он не искал - его потерял еще в семинарии, а больше и не встречал". Подобно Власу, побывал он всюду, "был своим человеком и в Питере, и в вологодской глуши, и в Сибири, и везде, где жили люди, не зная, какая им близилась участь". Но кроме любопытства, ничего не руководило отцом Яковом в его блужданиях по Руси. "Подвига великого" тут и в помине не было.

Итак, не Влас, а совсем чуждый ему, враждебный ему образ скрыт в отце Якове. Прокладывает ли Михаил Осоргин тут новые пути, дает ли он нам новое художественное обобщение, наблюденное в жизни? Нет, в его отце Якове что-то уже знакомое сслышится. Прислушайтесь к его философии, к этой якобы народной мудрости. Один из его афоризмов я уже приводил: "правда о двух концах, да оба потеряны". Добавлю еще несколько: "Очень много в мире злобы, а мудрости нехватка", или "и всякого человека жаль: всем светит солнце и для всех ночью звездный полог". Не напоминает ли вам это, читатель, что-то очень знакомое, что-то с нашим недавним прошлым прочно связанное? Помните: "Мне все равно! Я и жуликов уважаю, по-моему - ни одна блоха - не плоха: все черненькие, все - прыгают". Ведь это "блошиный философ" и всеобщий утешитель - Лука из На дне Горького. "Все мы на земле странники", утверждал он, но как непохож этот странник с его нигилистической "жалостью" ко всем и всякому с "великим подвижником" Власом. Я не знаю, как другим, но мне горьковский Лука глубоко чужд и даже больше - противен. И воскрешение этой блошиной философии М. Осоргиным вызывает во мне чиссто эстетическое неприятие. Невольно почудилось мне в рассказе, сейчас же при первом чтении, что не зря вновь появился этот последыш Луки на российской сцене. И, присмотревшись, вижу, что действительно, не зря. Вновь ткается вокруг этого, будто бы народного образа, а в сущности глубоко надуманного и в корне фальшивого, своеобразная художественная ложь. Моральный нигилизм, культ "уважения к жуликам" снова пытается утвердиться в художественном образе, якобы подмеченном зорким взглядом художника. И как всегда, за этой попыткой легко нащупывается "хвостик тенденции", ради которой и был скроен этот образ.

М. Осоргин не только бесстрастный наблюдатель. Он умеет всегда рисуемый им образ эмотивно окрасить, привлечь к нему симпатии или антипатии читателя. И отец Яков, по замыслу автора, должен вызвать к себе положительное отношение. Его смерть, на обратном пути в Россию, после ночи в чрезвычайке, в последнем и страшном одиночестве, под лучами холодного осеннего солнца среди родных полей Родины, путь к которой он вновь нашел - производит, несомненно, впечатление. Но весь этот лиризм основан именно на "блошиной философии", которая так отталкивает в Луке.

В чем правда, о которой не перестает повторять автор, отца Якова? Он бежал из России с Юга при большевиках вместе с другими беженцами. Но вот по пути, на одной из сстраниц, "где поезд ... застрял неизвестно почему и насколько, где люди в вагонах тревожно считали свои чемоданы, препирались за места и пугали друг-друга слухами", он собрал свои пожитки, покинул поезд и зашагал "в сторону обратную ходу поезда". Так он начал "свой последний и настоящий путь". Он утром понял, что "путь свидетеля истории лежит не в эту сторону, не к охране старого тела, а к спасению духа великим страданием". Этот путь, приведший его к бессмысленной и бесполезной смерти в степи, по мнению писателя, был путем "весьма нужным и единственно верным и правильным". Итак, какую же правду сказал нам своей кончиной отец Иаков Кампинский, при жизнио своей "правды не искавший" и "Бога не встретивший"? Эта правда - в инстинктивной тяге к родной земле и чувстве греха в уходе, в эмиграции? Но не слышится ли здесь скорее голос самого автора, чем "правда" русского странника? Не отражается ли здесь в "блошиной" мудрости литературного потомка горьковского Луки весьма типичное умонастроение его автора?

Боюсь, что это именно так и есть.

Прага, 22 сентября 1933 г.

|

Русская эмиграция в Польше и Чехословакии (1917-1945) | Фотоархив | Балтийский Архив | К заглавной