А.Л. Бем - О критике и критиках (Статья третья)

[prev. in:] Руль, 1 мая 1931, No 3185.

Самым большим преступлением эмигрантской печати является, на мой взгляд, усвоенная ей система замалчивания того, что почему-либо пришлось не по вкусу вершителям ее судеб. При монопольном положении ежедневной прессы именно замалчивание является одним из наиболее сильных оружий в борьбе против всего, что выходит за пределы общепризнанного.

Я не являюсь ни в какой мере поклонником, например, журнала Воля России, но меня всегда возмущала та настойчивость, с которой упорно игнорировалось существование этого журнала. Можно резко отрицательно относиться к политическому направлению, журналом этим представляемому, но нельзя, оставаясь объективным, не признать, что за ним имеется несомненная заслуга в области литературной. Именно на страницах Воли России стали раньше всего, если не считать студенческих журналов, появляться произведения молодых авторов, теперь занявших уже известное положение в литературе. Литературный редактор Воли России, М. Слоним, оказался чуть ли не единственным редактором эмигрантского журнала способным на самостоятельность, не побоявшимся дать место писателям, имена которых были известны только очень узкому кругу лиц. Несомненно, будущим историком литературного движения наших дней это обстоятельство будет отмечено.

Позволю себе попутно остановиться на любопытном явлении в нашем столь недавнем литературном прошлом. Было время, когда для писателя считалось совершенно невозможным сотрудничество одновременно в журналах противоположного направления. Плохо ли, хорошо ли, но это создавало какую-то внутреннюю связь между общественной и литературной частью журнала. Правда, происходили на этой почве странные вещи. Так радикальное Русское богатство было чрезвычайно консервативно в своем литературном отделе. Непонятным могло казаться и своеобразное соединение ранних марксистов с представителями только тогда нарождавшейся школы символистов, хотя бы на страницах Начала. Но и этому были свои объяснения. Среди ранних марксистов, и здесь по справедливости нужно, прежде всего, упомянуть имя П. Струве, оказались люди, понявшие, что в нарождающемся символизме, несмотря на все его изломы, было здоровое, прогрессивное ядро, что именно отсюда должны были пойти ростки новой русской литературы. На первый взгляд столь нелепый блок между общественниками-марксистами и писателями-символистами оказался оправданным жизнью. Нужна была известная смелость и литературное чутье, чтобы пойти на такой, казалось бы, противоестественный союз. Он оправдывался тем, что в основе его лежало правильное понимание хода общественного и литературного развития.

В эмиграции от прежнего пуританизма ничего не осталось. Писатель отвоевал себе право печататься там, "где ему хочется, не обращая внимания на общественно-политическую окраску журнала. Никого не удивляет, что И. Бунин печатается одновременно и в России и славянстве и в Последних новостях, никто не спрашивает, почему, например, В. Ходасевич появляется на страницах Возрождения и Современных записок. Распределение литературных сил в эмиграции произошло по иному признаку, иногда весьма случайному. Спаянным в журнале оказалось лишь небольшое политическое ядро, писательская же периферия имела к этому ядру весьма слабое отношение. Отсюда вытекало одно, чрезвычайно тяжелое для литературы последствие - отсутствие надлежащего руководства литературным отделом журнала или газеты. Понятно, что при таких условиях журнал или газета имела выдержанное политическое лицо, но о литературном направлении не могло быть и речи. Откуда, в таком случае, можно было ждать смелости в искании новых литературных путей, кто мог дерзнуть на новое слово в литературе? Куда спокойнее и безопаснее было прикрыться авторитетными именами: так уж, наверно, никто не осудит. Было бы нелепостью отрицать огромные заслуги Современных записок перед русской литературой в целом, а не только литературой эмигрантской, но, оставаясь в пределах объективности, надо все же сказать, что между общественно-политической ролью этого журнала и его литературной ролью произошел разрыв. Если в первой он был возбудителем общественно-философской мысли, то во второй он оставался только охранителем старых культурных ценностей. Литературная жизнь прошла мимо него. Сейчас, с запозданием на несколько лет, он пытается изменить и свою литературную политику, но делается это весьма робко, с постоянной оглядкой, как бы не уронить своего достоинства. И главная ошибка была именно в том, что руководители журнала не захотели понять, что наряду с направлением политическим имеется еще и направление литературное. Без наличия последнего в журнале могут появляться плохие и прекрасные произведения, но никакой литературной роли журнал играть не может.

Числа как будто поняли, что наступило время снова заговорить о задачах литературы, о ее ближайших путях и устремлениях. Но попытка конкретнее поставить эти цели, дать ответ, чего же, собственно, хочет журнал, обнаружила полную беспомощность руководящей группы. Ни о каком "направлении" журнала, в сущности, говорить не приходится. Оказалось больше литературствующего снобизма, чем отчетливого представления о своих задачах. Но появление Чисел все же симптоматично. Оно показывает, что эмигрантская литература вступила в какой-то новый период своей жизни, что она уже не может оставаться при прежнем осоргинском благодушии. Вместе с ростом молодой зарубежной литературы расправляет крылья и критическая мысль. И она уже не желает удовлетворяться простыми оценками творчества того или иного писателя, отзывами о той или иной книге, она хочет знать - каковы же пути эмигрантской литературы и есть ли вообще эти пути. Почти одновременно, с разных сторон выдвигаются общие вопросы, с отсутствием ответов на которые становится все труднее и труднее мириться. Пришло время "настоящей" критики, критики с направлением.

И вот в такой чрезвычайно благоприятной обстановке возникает в Париже двухнедельная литературная "Новая газета". В литературной жизни зарубежья это несомненно явление значительное, не отозваться на которое в условиях нормальных было бы просто невозможно. Но вышло уже четыре номера Новой газеты и, кроме Руля и За свободу, да, кажется, еще Иллюстрированной России, где Г. Адамович пишет о том, о чем не хочет писать в Последних новостях, никакого отклика газета не нашла. Для Парижа Новой газеты как бы не существует, хотя вопросы, в ней поставленные, не могут не затрагивать всякого, кто интересуется литературой. Будет очень обидно, если Новая газета падет жертвой этого нового "заговора молчания". В тот момент, когда я пишу эти строки, у меня закрадываются естественные опасения на этот счет. Хочется надеяться, что наши опасения окажутся напрасными. Но тогда тем более следует указать на сделанные Новой газетой уже на самых первых порах ошибки. И в основе этих ошибок лежит мысль, что можно участвовать в литературном движении без определенных взглядов, без попытки указать, в каком же направлении идет современное литературное движение. Нельзя на страницах одного журнала совместить самые разнородные высказывания по вопросам литературы, устроить какой-то парламент мнений, в надежде, что из него родится истина. Никакой истины так не рождается, а только создается величайшая путаница. Но, что еще хуже, редакция литературной газеты, незаметно для себя, очень быстро попала в плен именно тех идей, или вернее той безыдейности, с которой, судя по передовой статье, собиралась бороться. Уже упоминавшиеся мною Пожелания М. Осоргина должны были вызвать у всех, кто возлагал на Новую газету надежды, большое разочарование. В следующем номере М. Слоним в статье О Числах как будто несколько выправил идейное направление газеты, но статьей Б. Поплавского О смерти и жалости в Числах (No 3) снова перепутал все карты. И в результате у читателя все больше создается впечатление, что настроения Чисел заслоняют "направление" редакции. Если это так, то стоило ли создавать новый литературный орган?

Да, стоило, хотя бы уже потому, что о литературе на страницах Новой газеты заговорили не между прочим и попутно, а с той серьезностью и тем волнением, которое показывает, что для пишущих это вопросы наболевшие, на которые надо, наконец, ответить по существу. Пусть здесь еще царит разнобой, но в этом разнобое все же чувствуется подлинная литературная жизнь, которой нам так недостает. И совершенно прав Ю. Терапиано, когда он призывает младшее литературное поколение к осознанию своей идеологии, когда зовет критику к оформлению подлинного литературного течения. "Вне этого молодая литература еще долго будет распадаться на отдельные клочки - хорошие или плохие, но цепи, встречного тока, способного характеризовать десятилетие, не явится" (О критике и литературном направлении, No  3). Надо только обрести в себе смелость заявить открыто свое "верую и исповедую", надо поверить, прежде всего, в свои собственные силы и в то, что у молодого поколения есть свои задачи и свой долг перед русской литературой. И тут-то, прежде всего, понадобится критическая мысль, умение разобраться во всей пестроте текучих явлений литературы и решительность в отметании того, что становится на пути ее роста.

И я кончаю свою статью уверенностью, что мы вступаем в новый период эмигрантской литературы, когда бок о бок пойдут и художественная литература и литературная критика в сознании ответственности, которую возлагает на них история.

Прага, б.д.

|

Русская эмиграция в Польше и Чехословакии (1917-1945) | Фотоархив | Балтийский Архив | К заглавной