А.Л. Бем - Литература с кокаином
(М. Агеев:
Роман с кокаином. Парижская
издательская коллегия Парижского
объединения писателей, б. о. г.;
Г.
Иванов: Распад атома. Париж, 1938).
[prev.
in:] Меч, 7 августа 1938, No 31.
Совсем
недавно вышла чрезвычайно
любопытная книжка В. Вейдле Умирание
искусства. Богатством
собранного в ней материала,
подчиненного определенной
руководящей мысли, наконец,
внутренней своей убежденностью,
книжка эта вызовет в каждом, кто
задумывается над вопросами о
судьбе современной культуры, живой
интерес и чисто интеллектуальное
наслаждение. Она привлекает,
главным образом, данные,
почерпнутые из иностранной
литературы, только временами
обращаясь к примерам из литературы
русской, советской и эмигрантской.
При этом литература русская не
выпадает из схемы автора, вполне
подтверждая его тезис о глубоком
кризисе европейского искусства.
Причину этого кризиса В. Вейдле
объясняет тем, что самые истоки
искусства, в основе своей
религиозные, иссякли, что исчезло
осмысливающее начало творчества,
вытекающее из чувства "всеединства".
"Искусство и культуру, - говорит
В. Вейдле, - может сейчас спасти
лишь сила, способная служебное и
массовое одухотворить, а
разобщенным личностям дать новое,
вмещающее их в себе, осмысляющее их
творческие усилия, единство. Такая
сила, в каком бы облике она ни
проявлялась, звалась до сих пор
религией".
В связи с
этим исканием осмысливающего и
одухотворяющего начала искусства
находится и то, что в большинстве
случаев современное
художественное произведение, будь
оно само по себе даже и очень
талантливым, не дает того "катарсиса",
который всегда считался одним из
признаков подлинной
художественности. Даже наоборот: с
чувством какого-то внутреннего
раздражения, временами с ощущением
поднявшейся со дна души мути
оставляешь часто современную
книгу.
Именно
такое впечатление остается от
чтения книги М. Агеева Роман с
кокаином, чрезвычайно типичной
для нашего времени. М. Агеев
находится под большим влиянием
Достоевского. Это влияние, правда,
чисто внешнее, без проникновения в
самую суть его творчества. Он,
например, совершенно явно
заимствует из романа Подросток
памятный эпизод "отречения от
матери", бедности и убогости
которой герой устыдился перед
своими сотоварищами по пансиону.
Но как по-разному воспринимается
этот эпизод у Достоевского и у
Агеева! Это отречение в романе
Достоевского действительно только
эпизод, воспринимаемый как "падение",
как временное отклонение от нормы.
У Агеева эпизод становится
сюжетным узлом, который вплетен в
самую развязку произведения: мать
в итоге "хамского", в
первоначальном смысле этого слова,
отношения сына вешается. Кстати,
сцена, в которой сын находит
повесившуюся мать, написана также
под большим влиянием Достоевского.
И несмотря на то, что Агеев чаще,
чем Достоевский, говорит об
осознании героем омерзительности
своего поведения, читатель ему
ничего не прощает, как не прощает и
самому автору, которого невольно
отождествляет с героем, так как в
романе отсутствует необходимая
художественная "дистанция"
между автором и героем.
Роман М.
Агеева, несмотря на несомненную
талантливость автора, с трудом
дочитывается до конца, так как уже
с первых страниц знаешь, что перед
тобой клинический случай, который
в итоге может привести лишь к
постановке диагноза болезни, но не
в состоянии дать никакого
художественного разрешения.
Поэтому роман по существу своему
статичен, хотя и укладывается в
известную сюжетную схему. Это и
привело к тому, что все развитие
романа кажется искусственно
связанным с главой Кокаин, в
которой дается в художественной
форме клиническое описание
действия кокаина на организм
больного. Неорганичность романа
сказывается и в соединении двух
взаимно исключающих манер письма -
одного, идущего от Достоевского, с
его мельчайшим душевным анализом,
другого, отзывающегося Толстым - с
вклинивающимися в ход событий "мыслями"
и "обобщениями". Надо только
оговорить, что и то и другое
происходит на иной глубине.
Раз я уже
говорю о романе М. Агеева, отмечу
кстати, что и со стороны языка в нем
не все благополучно. "Передо
мной села мать, разливая суп...",
"я почувствовал себя
облегченным...", "я произнес с
отвращающей гримасой" - все это
примеры языковой неряшливости,
встречающиеся на одной только
странице.
Достоевский,
а именно его Записки из
подполья, невольно
вспоминаются, когда читаешь Распад
атома Георгия Иванова. Я не
совсем понимаю, почему эта книга
произвела в Париже впечатление
скандала, почему о ней молчали в
печати, а если и писали, то
иносказательно, не называя ни
имени автора, ни названия самой
книги, почему ей, несмотря на это,
были посвящены специальные
собрания с докладами и прениями, по
существу которых мы тоже ничего из
печати не узнали. В. Ходасевич был
вполне прав, когда нарушил в Возрождении
это молчание и поставил вопрос о
книге Г. Иванова в чисто
литературную плоскость.
Неожиданная стыдливость и
брезгливость к излишним
откровенностям, проявленная
частью русской парижской
печати, представляется нам
несколько подозрительной. За
последние годы мы привыкли ко
всяким откровенностям в
литературе, и этим нас удивить
трудно. Правда, Георгий Иванов
зашел в своей книге в этом
направлении очень далеко.
Но это уж
черта чисто русская: непременно
переплевать европейца, во всем
дойти до крайности. Но не в этом, в
конце концов, дело. Книга Г. Иванова
- литературный факт, с которым
нельзя не считаться, тем более, что
он совсем не случаен. Он только
ярче выявляет то, что намечено и
подготовлено другими и что не
только не осуждается, но, наоборот,
всячески поощряется на страницах
той печати, которая теперь
брезгливо отворачивается от книги
Г. Иванова.
Я говорил,
что книга Г. Иванова невольно
напрашивается на сопоставление с Записками из подполья
Достоевского. Здесь тоже попытка
сказать последнее, договорить до
конца то, что таится в самой
глубине подсознания. Но почему же Записки из подполья, в
которых вскрыты с исключительной
беспощадностью гнойники
человеческой души, не оставляют
после себя чувства безысходности и
омерзения? Я думаю потому, что за
героем Записок все время
чувствуется еще и автор, для
которого "распад" личности
его героя не материал для
эстетизирующего наблюдения, а
подлинная трагедия. Даже в этом
произведении, где Достоевский
подошел как бы к грани того, что
допустимо в искусстве, он
сохраняет расстояние между собою и
своим героем, заражая читателя
тоской по утраченному единству
личности.
Отсюда
сразу же бросающаяся в глаза
разница между Записками из
подполья и Распадом атома.
Волнуясь и спеша выворачивает
подпольный человек свое нутро, его
мысль путается где-то в закоулках
сознания, не находя слов для
передачи своих мыслей и
переживаний. Не то у Г. Иванова.
Необычайно гладко и изысканно-литературно
повествует его герой о предельных
падениях человеческой души, об
извращениях, вызывающих при одном
чтении чувство тошноты. И вот это
сочетание литературной
приглаженности с "подпольщиной"
оставляет от книги Георгия Иванова
самое тягостное впечатление. Он
настолько опытен, что не совершает
ошибки М. Агеева. Дистанция между
его героем и им как писателем
соблюдена. Он пишет со стороны; его
герой живет самостоятельной
жизнью, и его с автором не спутаешь.
Но дистанция между героем и
автором все же подозрительного
характера. Мне вспоминается
рассказ Петра Балакшина Весна
над Фильмором, помещенный в, увы,
уже покойном американском журнале Земля Колумба (кн. I). Там
говорится, между прочим, об
одном старике, который упорно
следовал за блуждающими в парке
парочками до тех пор, пока ему не
удавалось дождаться обычного
итога такого рода блужданий.
Только очутившись в роли
наблюдателя завершительной сцены
городской кратковременной любви,
он чувствовал себя счастливым.
Между ним и героями наблюдаемого
им романа тоже была известная
дистанция, но вряд ли это дистанция
художественного порядка.
Роман с
кокаином М. Агеева и Распад
атома Г. Иванова могли бы
послужить В. Вейдле дополнительным
материалом для подкрепления
тезиса о кризисе современной
европейской литературы.
Но одно это
обстоятельство еще ничего не
говорит в пользу их художественной
ценности.
Прага,
24 июля 1938 г.
 |
Русская эмиграция в Польше и Чехословакии (1917-1945) | Фотоархив
| Балтийский Архив | К заглавной
|
