А.Л. Бем - Священная
лира
[prev.
in:] Меч, 12 июня 1938, Nо 23.
Наша
эмигрантская поэзия очень робка в
своих исканиях. Она точно устала от
экспериментаторства, которое так
пышно расцвело в русской поэзии,
начиная с символистов. Если
посмотреть на эмигрантскую поэзию
с формальной стороны, то, прежде
всго, бросается в глаза ее простота.
Эта простота даже возведена в
своеобразное требование, и всюду,
где появляется малейший намек на
уссложненность формы, склоонны
видеть лишь поэтические
побрякушки и надуманность.
Параллельно этому идет гонение на
всякую "идеологию" в поэзии,
причем под идеологией понимают
обычно "содержание",
несколько более сложное, чем то,
которое считается единственно
поэтическим - содержание
окрашенное интимно-личными
переживаниями. На все остальное,
будь то попытка отозваться на
вопросы миропонимания, будь то
отклик на национальные
переживания, наложено табу.
Презрительные словечки, вроде "философствование",
"барабанная поэзия" и т.п.
немедленно пускаются в оборот
против всякого, кто пытается
нарушить это табу. Характерно, что
Марина Цветаева, которой без
всякого сомнения должно быть
отведено первое место среди
современных поэтов эмиграции, в
своем творчестве совершенно
одинока.
В
такой обстановке всякое
выступление, идущее в разрез с
господствующим течением,
заслуживает внимания и поощрения.
Книжечки "Священной лиры",
выходящие в Варшаве, любопытны не
только каждая сама по себе, как
творчество отдельных авторов, но и
как проявление стремления придать
поэзии более сложный характер, как
в смысле поисков новых формальных
возможностей, так и углубления ее
содержания.
С
точки зрения формальной наиболее
интересен Л. Гомолицкий. Нельзя
отрицать, что он в своих исканиях
сейчас переходит за те грани, где
от эксперимента страдает поэзия.
особенно надо сказать это о его Сотом
вечности и, пожалуй, еще больше о
вышедшем недавно - вне серии "Священной
лиры" - сборнике Притчи [Варшава
1938, б.д.].
Но
было бы несправедливо только в
силу это, надеемся, временного,
перегиба в сторону поэтического
экспериманта отрицать за Л.
Гомолицким подлинно поэтическое
дарование. Он, едва ли не один из
наиболее вжившихся в русскую
поэтическую традицию, в себе остро
пережживает болезненный кризис
всей руской поэзии. И как это часто
в таких случаях бывает, этот кризис
превращается в личный творческий
кризис поэта. Ему одному не под
силу сорвать поэзию с наезженных
гладких рельс символиистического
эпигонства, и поэтому он самого
калечит, чтобы только не походить
на большинство. Он интересен тем,
что в своих творческих усилиях
исходит из цельного построения
задач и путей русской поэзии,
опираясь на вдумчивое изучение и
поэтическое освоение ее прошлого.
Совершенно ясно, что архаизация,
отличающая его от других поэтов
эмиграции, для него не самоцель, а
только путь для тематического
углубления поэзии, для возвращения
ей права откликаться на вопросы о
судьбах человека и мира.
Философская струя его творчества
не подлежит сомнению. Тот, кто даст
себе труд пробиться сквозь
усложненную поэтическую оболочку
его стихов, наайдет в них часто
подлинно поэтическое содержание.
После его Варшавы, о которой
мне уже приходилось писать, его Ода
смерти, вышедшая вторым номером
в серии "Священной лиры" [Варшава
1938], является несомненным вкладом в
русскую философскую лирику. Я знаю,
самое сочетание "философская
лирика" покажется многим чуть ли
не кощунством, но пусть негодующие
обратятся к русской поэтической
традиции, и там они, вероятно,
найдут оправдание такому
сочетанию. Последняя книжечка Л.
Гомолицкого Притчи, вышедшая,
как я уже говорил, вне серии "Священной
лиры", носит все черты вызова
установившейся тенденции. В ней
эксперимент доведен до краайнего
предела. Это дает право надеяться,
что в ближайшее время Гомолицкий
откажется от крайностей и вернется
на органический путь своего
развития. Но и в Притчах тот,
кто не глух к "музыке
современности", услышит
подземные гулы нашей трагической
эпохи.
У
Юрия Иваска в сборничке Северный
берег, вышедшем Nо 4 в серии "Священной
лиры" [Варшава 1938], нет столь
выраженных формальных исканий. Но
и у него отчетливо подчеркнута
иная поэтическая традиция, по
сравнению с господствующим
течением эмигрантсской поэзии. Уже
то, что книжечка открывается
стихотворением Баратынский,
говорит об отсутствии боязни
упрека в умничании. Формально на
стихах Юрия Иваска чувствуется
влияние Марины Цветаевой, иногда
во вред самостоятельности (напр.
стихотв. Вождь трезв, бодр...).
Вообще, одним из недостатков Ю.
Иваска является его большая
поэтическая восприимчивость,
создающая впечатление
разностильности от его творчества.
Своеобразие Иваска - и в этом его
большая удача - внесение
героических мотивов в поэзию.
Здесь он опирается на Н. Гронского,
которому не случайно посвящено
одно из лучших стихотворений
сборника (И восстал в изгнании
поэт...). Иваску удалось показать,
что нет вовсе запретных тем для
поэта, дело только в том, удастся ли
ему поэтически претворить и
оформить материал. В смысле
безбоязненного вплетения тем
современности в поэзию особенно
показательно первое стихотворение
из цикла Младший брат, одно из
редких произведений, достойных
того, чтобы остаться памятником
нашей эпохи.
Эпоха
- это многоглавый
Двадцатилетний младший брат,
И умных книг ммилей стократ
Ему военные забавы...
Не
случайно, в серию "Священной
лиры", вошла и новая книжка
стихов Строфы Эмилии
Чергинцевой [Варшава 1938], уже
известной по сборнику Посещения,
изданному пражским "Скитом" [стихи
1929-1936 гг., Таллин 1936]. В этом
отношении очень показателен
отклик Г. Адамовича на Строфы Э.
Чергинцевой [речь идет о статье Г.
Адамовича из цикла Литературные
заметки, опубликованной в Последних
Новостях, 12 мая 1938, Nо 6255]. Я не
могу поверить, чтобы Г. Адамович с
его поэтической культурой так-таки
ничего в стихах Чергинцевой не
понял. Никаких иероглифов в ее
стихах нет, все очень просто и ясно.
Но дело-то все в том, что Чергинцева
вовсе не желает "обнажать"
перед читателем своего нутра, а
ведет его сложным путем образов и
литературных реминестенций, - путь,
который кажется Г. Адамовичу
ошибочным. Его "непонимание"
только литературный прием для
простаков, под которым скрыто
явное раздражение против
нарушения одного из тщательно им
поддерживаемых в критике табу. Я
надеюсь, что Строфы Чергинцевой
найдут отдельную оценку на
страницах Меча, поэтому не буду
здесь о них говорить подробнее [стихам
Э. Чергинцевой была посвящена
статья Н. Андреева: Строфы. О
стихах Э. Чергинцевой, Меч, 26
июня 1938 г., Nо 25]. Здесь мне важно
только подчеркнуть, что Э.
Чергинцева занимает в
эмигрантской поэзии особое место,
дающее ей право на внимание
критики. Она сочетает в себе
индивидуально-лирическое начало
со стремлением как-то глубже
осмыслить и осознать это личное. В
ней чувствуется большое
ллирическое напряжение, но она
умеет придать своему личному
обобщающее значение,
приподнимающее и осмысливающее ее
творчество.
Более
спорным является, на первый взгляд,
включение в серию "Священной
лиры" стихов А. Кондратьева и Г.
Клингера [Кондратьев, А.: Ветроград
небесный; Клингер, Г.: Жатва
Божья - сб. Священная лира, Nо
3, Варшава 1937; в том же сборнике были
опубликованы стихи Л. Гомолицкого Сотом
вечности; Клингер, Г.: Небесный
плуг - сб. Священная лира, Nо. 1;
Варшава 1937]. С формальной стороны
никакого новаторства и искания у
них нет. А. Кондратьев - поэт
достаточно уже определившийся в
прошлом; Г. Клингер по молодости,
вероятно, идет слишком явно по
стопам Блока. Но по характеру
своего творчества и один, и другой
нарушают "хороший тон"
современной поэзии. Не то, что в их
поэзии слышатся религиозные
мотивы. Там, где это выпадает из
поэзии, как например, у Монахини
Марии в сборнике Стихи [Берлин
1937], так как она подменяет
поэтическое переживание
переживанием личной религиозности
и жалости к человеку, там это
вполне "терпимо". Но у
Кондратьева и Клингера
реллигиозное начало входит в
поэтическую ткань стихов, оно
органически связано с их
творческим даром, а это уже "вносит
тревогу": ведь все положительное,
все творчески созидательное взято
сейчас под подозрение. Само по себе
как будто вполне безобидное
стихотворение Г. Клингера с
посвящением "Священной лире"
ощущается почти как программа,
объединяющая группу "Священной
лиры". Этим стихотворением я и
закончу свою статью:
Священной
лире
Повсюду
светятся вещи
Приближением дивным Христа.
А ветер гордый и вещий
Целует нас в лоб и уста.
И
бегут чуть заметные тени,
Поклоняясь, дрожа и струясь.
Становитесь в полях на колени!
Чья-то Слава пронзила нас.
Прага,
29 мая 1938 г.
 |
Русская эмиграция в Польше и Чехословакии (1917-1945) | Фотоархив
| Балтийский Архив | К заглавной
|
