А.Л. Бем - „Столица” и „провинция”

[prev. in:] Меч, 10.10.37, No 39

Недавно в Шанхае вышла первая книжка нового русского эмигрантского журнала „Русские записки”. Отзыв о нем уже появился на страницах „Меча”. Но в журнале имеется вводная редакционная статья, которая заслуживает особого отклика. 

Возникли „Русские записки” в обстановке, которая вовсе не требовала особого редакционного манифеста. Достаточно было написать, что редакция „Современных записок” получила средства на издание нового русского журнала под условием, что он будет печататься в Шанхае и будет уделять известное внимание местным интересам. Меценаты в наше время редки, но они остаются себе верны: им свойственны самые неожиданные фантазии, с которыми приходится считаться. Никто бы и не осудил редакцию „Современных записок” за то, что она поставленные условия приняла. Конечно, при нашей бедности трудно понять, зачем надо в Шанхае издавать параллельное издание, когда всем известно, что „Современные записки” сами с трудом существуют. При таких условиях пытаться найти разумное обоснование появлению второго журнала под той же редакцией довольно трудно. И совершенно напрасно „Русским запискам” предпослана редакционная статья, которая пытается поднять вопрос на принципиальную высоту. Сейчас, когда события на Дальнем Востоке делают проблематичным появление дальнейших книжек журнала, это вступление звучит особенно неубедительно. Во всяком случае, один добавочный номер „Современных записок”, вышедший в силу случайных условий под несколько измененным заглавием не в Париже, а в Шанхае, не дает права на столь широковещательный „манифест”. 

О нем бы и не следовало говорить отдельно, чтобы не подчеркивать несколько неловкого положения, в которое себя поставила редакция „Современных записок”. Но есть в этом редакционном вступлении одно место, на которое мне хочется отозваться. Оно показывает, что даже в парижских редакционных кругах установившаяся тишь и благодать в эмигрантской литературе начинает вызывать некоторое смущение и беспокойство. Только этим можно объяснить, что неожиданно редакционная статья поднимает давно заглохший спор о „столице” и „провинции” в эмигрантской литературе. 

Когда-то одно упоминание о „Прустах” и „Джойсах”, завладевших парижскими русскими писателями, вызвало такую бурю негодования, что привело даже к прекращению еженедельного „Меча”, в котором — это признают теперь даже его противники — литературные интересы эмиграции находили живой отклик. Теперь, спустя много лет после этого литературного эпизода, редакционная статья „Русских записок” не только признает известное расхождение между литературной „столицей” и так называемой „провинцией”, но и соглашается с тем, что в тогдашних упреках „провинции” в слишком большой податливости „столицы” влиянию французских литературных настроений была своя доля правды. Вообще, весь отрывок редакционной статьи, касающийся спора о „столице” и „провинции”, настолько показателен, что его стоит воспроизвести целиком. Вот этот отрывок: 

„Одной из невралгических точек нашей эмигрантской литературы была известная рознь между ее столицей — Парижем — и другими центрами русского рассеяния. „Провинция” обвиняет Париж в невнимании к ее жизни, в оттеснении ее молодых сил, наконец, в специфически французской окраске парижского творчества. Гегемония Парижа естественна. Этот город продолжает стягивать к себе виднейшие силы эмиграции. Да и нет другого города в мире, который мог бы оспаривать у Парижа его позицию мирового центра. Тем не менее обвинения отчасти справедливы. В Париже мы дышим чересчур европейским воздухом... в ту эпоху, когда история творится на всех континентах, и Европа перестала исчерпывать даже политическую энергию мира”. 

Устраним прежде всего одно недоразумение. Вряд ли кто-нибудь пытался оспаривать у Парижа его значение „мирового центра”. Дело шло о другом: в какой мере русский литературный Париж имеет право претендовать на гегемонию в литературе только потому, что он находится в Париже? А что, если русский литературный Париж вовсе не „столица”, а такая же „провинция”, как и все остальные центры русского рассеяния? Разве это допущение так уж невероятно? Во всяком случае, черты провинциализма, правда особого „столичного провинциализма”, для русского литературного Парижа весьма и весьма характерны. 

В тех же „Русских записках”, которые должны были, по своему замыслу, дать место „свежим” силам, нашлось место только для одной „провинциальной” статьи литературного характера. Это статья-обзор „Эмигрантские писатели на Дальнем Востоке”, подписанная инициалами И. Ф. Автор ее, очевидно, ослеплен Парижем и всячески расписывается в „провинциализме” дальневосточной русской литературы. Нам, даже на далеком расстоянии от Дальнего Востока, далеко не все кажется там так безотрадным, как автору этого обозрения. Еще сравнительно недавно, по поводу книжек „Земля Колумба”, мы могли отметить несколько любопытных литературных фактов этой отдаленной „провинции”. 

В чем же автор видит причины „провинциализма” литературы на Дальнем Востоке? Это, прежде всего, отсутствие крупных писателей, которые могли бы „так или иначе объединить молодежь, влиять на нее, руководить ею”. Автор наивно думает, что в Париже, где имеется некоторое количество старых писателей с именем, создались условия, при которых есть кому „влиять и руководить литературной молодежью”. Он жестоко ошибается. Молодой писатель в Париже так же предоставлен самому себе, как и в далеком Шанхае и, за единственными исключениями, писателям с именами до него нет никакого дела. Никаких особых преимуществ Париж перед провинцией в этом отношении не имеет. 

Обозреватель дальневосточной литературы далее сетует, что на Дальнем Востоке „не создалось... и той литературной среды, которая воспитывает писателя, заставляет его работать над собой и отсеивает безнадежно бесталантных”. Напрасно он так уверен, что в „столице” эта литературная среда имеется. Есть монпарнасские пересуды, есть личные притягивания и отталкивания, но того, что имело бы право именоваться „литературной средой”, в Париже давно уже нет. Жалуется наш „провинциал”, наконец, и на „полное отсутствие” критики на Дальнем Востоке. „Обычно, — говорит он, — отзывы о книгах дают”... „хорошие знакомые”: сегодня в одной газете один приятель похвалит другого, завтра наоборот. Кроме понижения требований к самому себе у писателя, такая „приятельская критика” приводит, в конце концов, к недоверию читателя ко всякой книге, вышедшей на Востоке, и к любому отзыву, даже справедливому”. Что и говорить, картина грустная! Но разве в „столице” обстоит с критикой лучше? Разница разве в том, что недоверие читателя у нас, в Европе, вызывает не всякая вышедшая здесь книга”, а именно критические отзывы о ней, с которыми перестают вовсе считаться. 

Как мы видим, преимуществ у Парижа перед „провинцией” не так уж много. Остается еще близость к литературной жизни Франции, связь с французской литературой. Мы уже видели, что автор редакционной статьи готов признать, что „чересчур европейский и даже чересчур французский воздух” создает несколько разреженную атмосферу, не столь уж благодетельную для эмигрантской, литературы. Напрасно он только, очевидно, в угоду дальневосточникам, придал евразийский оттенок своему признанию. Дело вовсе не в „европейскости”, а в ее „столичном провинциализме”. Она столь далека от подлинной литературной жизни Франции, как и большинство других эмигрантских центров от литературы приютивших их стран. Это общий грех всей русской эмигрантской литературы. „Чересчур французский воздух” сказывается в другом, действительно весьма показательном для „парижан” явлении. Мировая столица проникнута тем настроением „упадка”, которое очень показательно для культур вступивших в период духовного кризиса. „Парижская” русская литература дышит действительно „чужим” воздухом, потому что для большинства эмиграции это настроение чуждо и непонятно. Надо совершенно не знать душевного строя русской эмигрантской молодежи, чтобы думать, что таким „упадочничеством” можно привлечь сердца. Никакого резонанса такая литература не находит и поэтому у нее и нет будущности. Беда в том, что Париж в силу особых условий создает иллюзию литературной атмосферы, иллюзию созвучия такой литературы окружающей среде более чутких рано или поздно должен вскрыться. Отрыв „столицы „провинции” становится все глубже в силу потери „парижанами” чувства реальности, в силу того, что они Париж склонны принимать за весь мир. Да ведь надо же, наконец, сказать, что, несмотря на сосредоточение эмигрантской литературы в Париже, как раз в нем-то все меньше и меньше остается русских, сохранивших живую связь с русской культурой, даже просто с родным языком. Конечно, кучка эмигрантской элиты не в счет. Ведь процесс денационализации, по общему признанию, во Франции принимает катастрофические формы. Где же та „среда”, которой должна питаться литература? 

То, что литература эмиграции сосредоточилась в Париже, явление, в сущности, случайное. Был период, когда преобладающее значение было не за Парижем, а за Берлином. Центр русской научной мысли и сейчас еще находится не в Париже, а в Праге. Считать поэтому, что одно пребывание в „мировом центре” дает какое-то особое преимущество эмигрантскому писателю, вряд ли правильно. „Провинциальный” — до последнего времени — В. Сирин перевешивает многих и многих „столичных” писателей. Значит, не в Париже здесь сила! 

Спор о „столице” и „провинции” совершенно бесплоден, если его вести в такой плоскости. „Месторазвитие” играет свою роль в эмигрантской литературе, но имеются в ней все же общие черты, обусловленные именно тем, что она литература эмиграции. В чем скажется эта особенность русской зарубежной литературы, заранее сказать трудно. Но каждый легко почувствует, имеет ли то или другое произведение духовную связь с родиной, говорит ли она нам о главном и единственном, чем мы живем, о России. Можно быть в эмиграции „просто шофером”, „просто рабочим”, но быть „просто писателем” нельзя. 

И весь спор о „столичной” литературе сводится к тому, что „провинция”, может быть часто неумело, высказывает свое недовольство тем, что часть нашей литературы замкнулась в личные темы, что захотела она быть „просто литературой”, литературой „парижской”, только не на французском, а на русском языке. В этом ее ошибка и в этом ее беда.

|

Русская эмиграция в Польше и Чехословакии (1917-1945) | Фотоархив | Балтийский Архив | К заглавной