А.Л. Бем - О бессмыслице в поэзии (Виктор Мамченко, Тяжелые птицы. Париж, изд. Объединение поэтов и писателей, 1936)

[prev. in:] Меч, 25-27.12.1936, No. 52

Пушкин как-то писал о поэтической невнятице: "Есть два рода бессмыслицы: одна происходит от недостатка чувств и мыслей, заменяемого словами; другая от полноты чувств и мыслей и недостатка слов для их выражения". Это бесспорно, но вся трудность состоит в том, как определить, где перед нами "поэтическое косноязычие", а где просто набор слов, которыми прикрывается отсутствие чувств и мыслей. Для себя, пожалуй, не так уж трудно отличить одно от другого. Но трудно, почти невозможно, убедить другого, что перед тобой подлинный поэт, но только принадлежащий к особой категории "затрудненных" для понимания, когда этот другой сам не чувствует за словесной невнятицей поэтической подпочвы, которой она питается.

Так обстоит дело и с поэзией В. Мамченко. Его очень легко сбросить со счетов, если хотите, объявить просто для поэзии несуществующим. Так недавно и сделал И. Голенищев-Кутузов в одном обзоре эмигрантской поэзии. Но вот я, сознаюсь откровенно, почти болею стихами Мамченко. Они сидят во мне как заноза, от которой хочу, но не могу освободиться. Его книжечка "Тяжелые птицы" принадлежит к тем, которые как-то против воли попадаются в руки, а раз попавши, овладевают вниманием. Мне бы давно о ней написать, может быть и освободился бы от своей болезни, а вот же, как нарочно, и писать оней не хочется, точно это не книжка стихов, а письмо, на которое и надо, и трудно ответить. Очень легко бы выругать автора. За что? Да за что угодно: и язык плохой и небрежный, и о стих спотыкаешься на каждом шагу, и раздражает своим апокалиптическим вещанием. Это "слишком немыслимая" книжка, и лучше бы ее совсем не было. Было бы спокойнее, и все стояло бы на своем месте. Вот именно - книжечка Мамченко что-то сдвинула со своего места, внесла какой-то беспорядок и приоткрыла какую-то бездну, куда заглядывать небезопасно. Да и сам он, очевидно, не дает ясного отчета о том, что он в глубинах своего творческого прозрения видит или, вернее, о чем он смутно догадывается. Найти слова и образы для этого особого мира, которому он приобщен своим творческим видением, действительно, трудно, может быть, и невозможно. Здесь путь косноязычия, вероятно, пока неизбежен. Во многом поэзия Мамченко близка по своим образам и способу их объединения бреду и сну. Он сам не раз делает это сопоставление:

Опять как сон. Но разве лишь во сне
Свинцовых ног медлительное тело
Взлетая, вдруг летит, куда хотело
Давно когда-то, в вечности, в весне...

Вся поэма "С голубой высоты" окрашена бредовыми образами и поэтически далеко не везде высвобождена из плена спутанных бредовых видений и галлюцинативных остатков. Но сквозь эти дебри психологического шлака пробивается временами такая сила поэтического напряжения, что невольно захватывает дыхание и чувствуешь, как учащенно бьется пульс:

Вот так, вдруг залетев в тупик,
Лишь пробуждается душа,
Чтоб видеть, как тоской велик,
Земли перегруженный шаг,
Чтоб видеть, как больна она,
Вот эта звездная земля,
И как устала изумлять -
Извечно в ледяных волнах -
Красиво мертвая луна...

Мне кажется, будь В. Мамченко художник, он скорее нашел бы форму для одолевающих его видений. Его "всадника" апокалиптической поэмы "С голубой высоты" я почти наглядно вижу в ряде красочных полотен:

На всадника - со всех сторон пески,
И кровь рвалась из сердца на виски, -
Не солнце в небе, - медленный огонь;
Звериным ржанием захлебывался конь -
Весь в пене яростной и розовой от крови.

Источником поэзии у Мамченко является, как это ни странно, чувство мистического ужаса, которым он преисполнен перед жизнью. Вырваться из этого ужаса, темного, непроясненного, давящего, как кошмар, стремится он путем словесного оформления. Ему бы только найти имя, и тогда он освободится, сбросит с себя кошмар. Но в том-то и беда, что не может н назвать его, нет для этого еще слов. Можно только дать почувствовать те душевные корчи, в каких извивается объятое ужасом существо поэта:

Вот глубоко, в тревожных звонах,
Утробный страх, утробный трепет,
Запутались в проклятьях и законах
Сбиваются в смертельный лепет,
О, страх отчаянья и муки!
И небо черное раскинет душу
В смертельную, слепую стужу,
В растерянные земные звуки...

И только прорывами удается поэту вырваться из плена невнятицы. И тогда мы слышим его певучий грудной голос, отдыхаем на своеобразной простоте его стиха:

Ездок торопился, на солнце глядел,
Коня заклинал ворожбою,
Чтоб сердце не стыло - он медленно пел
Все то, что поют перед боем.

В редких случаях, однако, удается поэту в своем творчестве почти приблизиться к той грани, где он, не изменяя своей сущности, достигает и чисто поэтического оформления своего своеобразного видения мира. Приведу здесь одно стихотворение, в котором нельзя не признать чисто поэтических достоинств:

Летит земля куда-то прочь, во сне, -
Вся трупная - чудовищная плаха;
И эта ночь, прижатая к весне,
Такая дикая и тихая от страха.
Не знаю я, не знаю для чего,
Придумал кто, спеша, такую гибель,
И гибелью исчерчено чело.
У каждого на этой тесной глыбе.
Вот слышу шаг неверного конца,
И вижу блеск зазубренный металла,
И этот взгляд замученный лица,
Чтобы душа, как тело трепетала.

Кто-то сравнивал поэзию Мамченко с Маяковским. По чисто формальному признаку, может быть, можно говорить о влиянии Маяковского на Мамченко. Но по самому существу между Мамченко а Маяковским лежит пропасть. Скорее можно говорить о некоторых стихах Лермонтова, в которых имеются родственные черты с поэзией Мамченко (мапример "Ночь I"). Но вряд ли для столь своеобразного поэта надо искать образцов в прошлом. Ведь для него дело идет вовсе не о поэзии. Ему надо "высказать себя". В. Мамченко - поэт не способный на компромисс со своей писательской совестью. Об;легчить себе задачи он не захочет: или он вырастет до того, что найдет собственную форму и слова для своего нутра, или ... он совсем замолчит. Он заранее отказывается от уступки для кажущегося успеха:

И лучше не быть поэтом,
Если нужно так голос менять... 

Менять голос он не только не захочет, но и если б захотел, не смог.

Тут можно только играть большую игру: или пан, или пропал. Не хочу обманывать поэта - на победу шансов немного. Нужно уж очень исключительное дарование, чтобы выбиться из плена "утробного страха", который связывает творчество поэта. О трудностях, которые стоят на его пути, даст некоторое представление следующий отрывок, в котором "комплекс" автора очень убедительно вскрыт:

Хотел и я запеть, но песни лишь кричали
Хотя б во сне... о, только бы молчали
Проклятья детства моего и страх.
И этот день, чтоб только заблудиться,
В таких отчетливых и узких коридорах.
Вот в липком холоде и снится и не снится,
Как стынут замертво неистовые лица,
Под тяжким взглядом уличного вздора.
О, если б дни слагались из ночей! ...
Чем ночь темней - беспомощность яснее:
Безумный я, престурный и ничей.

Но и если не суждено Мамченко полной победы, то и сейчас уже он много дает, если дать себе труд пробиться сквозь его бессмыслицу к самому ядру его творческой индивидуальности.

Прага, 14 декабря 1936 г.

|

Русская эмиграция в Польше и Чехословакии (1917-1945) | Фотоархив | Балтийский Архив | К заглавной