А.Л. Бем - Чудо
Пушкина
[prev.
in:] Меч, 14.02.1937, No. 6
Начинать юбилейную статью о
Пушкине ссылкой на самого себя
несколько неловко. Но мне
приходится пренебречь этой
неловкостью, так как это даст мне
возможность вплотную подойти к
поставленной теме. В недавней
своей работе "Мировое значение
Пушкина" я писал: "Явление
Пушкина - чудо. Я думаю, в русской
литературе мы дважды встречаемся с
явлением подлинного чуда. Это - "Слово
о полку Игореве" и Пушкин".
Сколько бы исследователи ни
работали над объяснением этих двух
чудес русской литературы,
объяснить их во всей их
единственности и законченности
никогда не удастся" (О Пушкине.
Статью. Ужгород 1937). И хотя мне
приходилось слышать возражения
против такого утверждения со
стороны тех, кто склонен думать,
что наука может все объяснить "до
конца", я остаюсь при убеждении в
чудесности явления Пушкина. Для
меня остается истинным чудом этот
"скачок в будущее", который
сделал Пушкин и который повлек за
собой такой же скачок всей русской
литературы. Но, все же, пытливый
аналитический ум человека не может
успокоиться на одном
констатировании чуда, он стремится,
по крайней мере, объяснить себе, в
чем тайна чудесного явления.
Есть одна особенность в
характере Пушкина, которая мнея
всегда глубоко поражала. Эта черта
- необычайно развитое в нем чувство
равноправия. Когда читаешь
пушскинские письма, а в
особенности его критические
заметки и статьи, поражаешься до
какой степени он себя чувствует в
праве и прямо призванным сказать
свое слово во всех главнейших
вопросах, волновавших
литературное мнение Европы. И,
высказав свое суждение, Пушкин ни
одной минуты не сомневается, что он
в данном случае "равный среди
равных". Даже больше, он склонен
был думать, что находится в
совершенно исключительных
условиях, дающих ему своеобразные
преймущества перед европейцами.
"Россия по своему положению,
географическому, политическому etc.
есть судилище, приказ Европы. - Nous
sommes les grand jugeurs. Беспристрастие и
здравый смысл наших суждений
касательно того, что делается не у
нас, удивительны...". И в этих
словах вовсе нельзя видеть
обостренного национального
сомнения; Пушкин был как нельзя
более далек от этого. Ведь недаром
он подчеркивает, что верность и
беспристрастие наших суждений
относятся только к тому, что
делается "не у нас". Да и знал
Пушкин прекрасно, на каком уровне
тогда стояла отечественная
словесность, а в особенности
критика. "Литература кое-какая у
нас есть, а критики нет", - писал
он Бестужеву в 1825 году. В статье о
сочинениях Катенина он
высказывался еще резче: "Критики,
по-настоящему, у нас еще не
существует; несправедливо было бы
нам и требовать оной. У нас и
литература едва ли существует, а на
нет и суда нет, говорит неоспоримая
пословица". Казалось бы, при
такой низкой оценке русской
литературной деятельности, Пушкин
должен был бы осознавать
расстояние, которое отделяет его,
представителя только
нарождающейся литературы, от
прославленных писателей
литературы европейской. В
особенности, когда он поставлен
лицом к лицу с такими корифеями,
как Байрон и Гете. Но мы знаем, что
гремевшая слава Байрона не
заглушила в немкритического чутья,
хотя и он сам отдал ему дань своего
восторга. "Гений Байрона бледнел
с его молодостью", - писал Пушкин
в связи со смертью английского
барда. - "В своих трагедиях, не
выключая и Каина, он уже не тот
пламенный демон, который создал
"Гяура" и "Чайльд Гарольда"
..." (1824). Ознакомившись с
гетевским "Фаустом", он с тем
же чувством равноправия вступает с
признанным уже тогда гением
германской литературы в
состязание своей замечательной
"Сценой из Фауста" (1825). Еще
любопытнее, что он считает себя
вправе "вынести суд" всей
современной ему французской
литературе. Известно, что он весьма
скептически относился к
французской поэзии, которую
находил "робкой и жеманной" и
даже доходил до утверждения, что
"покамест поэзии во Франции
менее, чем у нас". Удивительно,
что он не толькодал трезвую оценку
предромантической французской
литературы, но предсказал также
появление боегого романтизма. За
два года до обнародования
манифеста Гюго в его "Кромвеле",
произведшего впечатление
взорвавшейся бомбы, Пушкин писал:
"Первый гений там - то есть во
Франции - будет романтик и увлечет
французские головы Бог ведает куда"
(1825). Правда, сам он весьма
критически отнесся к Гюго и отнюдь
не склонен был видеть в нем гения, в
чем, впрочем, также оказался прав.
Нельзя не отметить, с какой
последовательностью Пушкин
отдавал предпочтение литературе
английской и немецкой перед
французской, которая по всему
характеру его образования и
воспитания должна была бы быть ему
ближе. "Английская словесность, -
писал он еще в 1822 г., - начинает
иметь влияние на русскую. Думаю,
что оно будет полезнее влияния
французской поэзии - робкой и
жеманной". Вяземскому в августе
1823 г. он советовал: "Стань за
немцев и англичан - уничтожь этих
маркизов классической поэзии".
Так Пушкин чувствовал себя "министром
иностранной литературы" на
русском Парнасе. И держал он себя
поистине как министр великой
державы, которая ни минуты не
сомневается в своем равноправии.
Откуда же у Пушкина, при его
трезвой оценке действительности,
такое чувство свободы и
независимости в отношении к Западу?
Отчасти, конечно, оно было присуще
всему тому кругу, к которому он
принадлежал по своему рождению и
положению. Верхний слой русского
дворянства, воспитанный на
европейской культуре, органически
считал себя, пока дело касалось
внешнего общения, частью
европейской дворянской среды.
Достаточно заглянуть в
воспоминания русских
путешественников по Европе, чтобы
почувствовать это. Разделяо это
чувство равноправия и культурная
элита дворянской среды, которая
питалась корнями европейской
культуры. Известно, что иностранцы,
попадавшие в Петербург,
чувствовали себя в столичных
гостиных "как дома".
Обыкновенно об этом мы говорим с
уроком, видя здесь
подражательность всему чужому,
против которой так негодовал
Грибоедов устами Чацкого. Но была
здесь и своя положительная сторона:
усвоение внешней бытовой культуры
Запада давала свободу при общении
и питала независимость, без
которых невозможно было сознание
сознание своей равноценности и в
сфере духовной. Надо помнить, что
огромное значение имело здесь и
сознание принадлежности к
государству, которое после
наполеоновских войн заняло
первенствующее положение в
европейской семье великих держав.
"Время незабвенное. Время славы
и восторга" питало чувство
национальной гордости и
преломлялось сознанием
равноценности и равноправия во
всех областях жизни. В этом
отношении, Пушкин был, до известной
меры, сыном своего времени.
Но одного этого было мало. Ведь
теми же соками питалось чувство
национальной исключительности и
уверенности в своем превосходстве.
Природный ум Пушкина и его
совершенно исключительная
образованность придали этому
чувству "равноправия" черты
особенного благородства и
изящества. Он, действительно, "был
с веком наравне" и в силу этого
он жил в области духа интенсивной
жизнью человека, которому были
близки все явления современной ему
культуры. Дышал он "чистым
европейским воздухом", хотя
самому ему не было дано
переступить границы российского
государства.
Здесь-то мы и подходим к
подлинному чуду, которое не
поддается никакому объяснению. Как
Пушкину удалось сочетать свою "европейскость",
далеко опередившую русскую
действительность, с "русскостью",
с верностью основам и русской
культуры, и русскому национальному
духу? Нужна была огромная вера в
творческий гений своего народа и в
возможности русской культуры,
чтобы при таком взлете над
действительностью не кончить
полным отрывом от нее. Только
поразительное чувство реализма,
которое было Пушкину присуще, дало
ему возможность взнестись на такую
высоту, не оторвавшись от родной
почвы. Надо, наконец, понять, что
там, где часто склонны видеть следы
пушкинского оппортунизма или
прямо измены своим беждениям, как
например, в оценке "Путешествия
из Петербурга в Москву" Радищева,
мы присутствуем при мучительном
процессе самоограничения гения,
который хочет строить на реальной
почве своего времени, а не жить в
мире мечты и фантазии, пусть и
соблазнительном по своей
идеальной красоте. Чудо Пушкина
именно в том, что скачек в будущее
он сделал, не оторвавшись от родной
почвы, что сумел он гениально
сочетать русскую традицию с
достижениями мировой культуры. Без
чувства равноправия, которое ему
давала его исключительная
умственная одаренность и
напряженный труд, это чудо не могло
бы случиться.
Прага, 26 января 1937 г.
 |
Русская эмиграция в Польше и Чехословакии (1917-1945) | Фотоархив
| Балтийский Архив | К заглавной
|
