Вне жизни (Об альманахе Круг. Петрополис, 1936)
[prev.
in:] Меч, 20.09.1936, Nо 38
В
недавно вышедшем в Париже
литературном альманахе "Круг",
в котором объединились парижские
эмигрантские писатели, сделана
попытка теоретического оправдания
того направления русской
эмигрантской литературы, которое
принято, может быть, действительно
неудачно, называть "парижским".
По своей идейной связи с журналом
"Числа" было бы лучше
именовать его "числовским",
хотя звучит это плохо. Практику
этого направления мы хорошо знаем,
и вышедший сборник по своему
художественному материалу ничего
нового не вносит. Правда, после
скончавшихся "Чисел" мы давно
уже не имели такого "букета".
Проза в этом отношении особенно
показательна. Два "собачьих
романа": В. Яновского "Розовые
дети" и В. Емельянова "Люль".
В первом - центром служит "собачья
свадьба" в самом оголенном виде,
со всеми подробностями и лирикой
воспоминаний о том, как это
происходило в прошлом. Здесь,
очевидно, надо искать тот "разговор
с Россией", который будто бы
имеется в скрытом виде в
творчестве парижан. Второй "собачий
роман", "Люль" В Емельянова,
представляет собой простое
перенесение человеческих
отношений в псиный мир, причем
неизвестно, зачем это сделано. "Вечеринка"
Ю. Фельзена выдержана все в том же
нудно-тягучем стиле, как и его "Письма
о Лермонтове", и могла бы
свободно войти в него, как одна из
глав. Несколько отдыхаешь на
отрывке романа Б. Поплавского "Домой
с небес". В нем покойный Б.
Поплавский, не освободившийся и
здесь от многих своих недостатков,
все же повернулся к читателю каким-то
другим, взволнованно-человеческим
лицом, сбросив с себя декадентство
и позу. Думаю, именно это был путь,
на котором ему открывались новые
возможности. Совсем слаб рассказ
"Божирар" С. Шаршуна; даже
досада разбирает за автора,
который не чувствует, что таких
вещей нельзя печатать. И из всей
прозы только отрывок Л. Зурова "Новый
ветер", написанный с
уверенностью и простотой, стоит на
высоком художественном уровне. А
главное, от него, хотя говорится в
нем только о прошлом, тянутся нити
к жизни, тольков нем чувствуется
связь с современностью.
Говорить
о стихах, которых много в альманахе,
я не буду. Пришлось бы повторить
многое из того, что я уже писал о
"Якоре" Досадно за неудачу
Довида Кнута, поэта с настоящим
чутьем жизни, который на этот раз
вместо стихов дал стихотворное
изложение на тему о "злом
мальчике". Отмечу еще попутно,
что после "Неблагодарности" А.
Штейгера весьма рискованно
пользоваться вставными строчками -
"в скобках". Л. Червинская
сделала бы лучше, если бы не
злоупотребляла этим приемом.
Заслуживает
внимание в "Круге" его
философско-публицистическая часть.
Особенно те из статей, в которых
делается попытка дать
теоретическое обоснование "парижскому"
направлению. Сразу оговорюсь, что
статья В. Ходасевича "Автор,
герой, поэт" идеологически стоит
в полном противоречии с основным
направлением сборника. Она бьет по
одному из устоев парижского
направления - стремлению
превратить творчество в исповедь,
художественное произведение в
человеческий документ. В авторе
"человеческого документа",
совершенно справедливо говорит В
Ходасевич, "творчество либо
сознательно заменено исповедью -
тогда мы имеем дело с заблуждением,
с художественной ересью,
напоминающей скопчество, либо оно
есть следствие писательского зуда,
и тогда перед нами простое
самозванство, опять же - либо
непроизвольное, приближающееся к
графомании, либо злостное".
Статья
Г. Федотова, тоже автора со стороны,
хотя и заключает в себе попытку
теоретического оправдания "парижского"
направления, но, по существу,
переносит весь вопрос в более
широкую область о современном
искусстве вообще. Говорить о ней
следовало бы в иной связи. В
стороне остаются также две статьи,
не имеющие пр.мого отношения к
нашей теме - статья К. Мочульского
"Вл. Соловьев и Н. Федоров" и
монахини Марии "Мистика
человекообщения". Остальной
материал, включая и отзывы о книгах,
выдержаны совершенно определенно
в духе направления "Чисел".
Ю.
Терапиано в статье "Сопротивление
смерти" старомодным языком
начала века поет гимн смерти. "Тема
смерти сияет ослепительной
белизной непорочного явления" -
пишет он, и в таком стиле выдержана
вся статейка. Как только
поднимается перо писать о смерти
такими словами после всего нами
пережитого и каждодневно
переживаемого еще и сейчас! И
откуда это причуренно-презрительное
отношение к суровой жизни, к "толпе",
с ее горестями и страданиями. "Внешнее
- "формы и краски", жизнь
чувственно-осязательная, и
связанное с нею: дела, подвиги,
строительство, исследование
законов природы, чудеса техники -
все это стало уделом толпы, низкой
темой, лозунгами марширующих
колонн международных активистов".
Трудно найти более яркое
доказательство полного отрыва
эмигрантской литературы, если его
отражают писания Ю. Терапиано, от
мироощущения современности. Да, он
прав, мы живем в эпоху глубочайшего
кризиса, в эпоху "конца старого и
начала нового мира". Но мы не
только живем, но и участвуем так
или иначе в борьбе, которая
сопровождает этот кризис. Мне
кажется, что отличительной чертой
нашей эпохи является отнюдь не
созерцательное отношение к
происходящему, отнюдь не уход от
мира в скорлупу индивидуализма. В
каком бы лагере мы не оказались (трудно
сказать, кто строитель нового, а
кто защитник старого), нас
одинаково сопровождает чувство
"активности", созидания каких-то
ценностей. Не этим ли объясняется
то, что все молодое поколение
охвачено страстью, граничащей
часто с безумием, к риску, к подвигу,
не во имя отвлеченных идей, а во имя
столь презираемого парижанами "строительства".
И отступая или наступая в этой
борьбе нового со старым, мы
одинаково охвачены "активностью",
и одним презрением от "марширующих
колонн международных активистов"
не отделаться. Надо быть глухим к
"музыке времени", чтобы не
слышать, как напряженно сейчас
бьется пульс жизни, как повышена
жизнедеятельность и
жизнеустремленность современного
поколения. Чистейшим анахронизмом,
каким-то незаконным пережитком уже
отошедшей от нас эпохи декаданса
являются сейчас "умные
разговоры" о смерти и жалости,
усталости и т.п. И если в Париже
группа писателей, мнящая себя
элитой, пребывает в состоянии
недоумения и растерянности перед
происходящим, то она ставит себя
вне жизни, обрекает себя на то,
чтобы действительно, оказаться
замкнутой в "круг", из
которого уже нет выхода. И этим,
может быть, объясняется то, что вся
тематика этого направления так
чужда современности, так, говоря
словами Г. Федотова, "реакционна".
Так,
например, статья Л. Червинской "Скука"
отдает уже сейчас такой
нестерпимой затхлостью, что ее с
трудом дочитываешь до конца. Л.
Червинская купается в "скуке",
как воробей в пыли, и радостно при
этом чирикает на все лады о
метафизическом значении "скуки".
Но оторванная от русской
литературной традиции она не
вспомнила, что проблему скуки на
метафизическую высоту поднял
Пушкин в своей "Сцене из Фауста",
а в письме к Рылееву он же обронил
замечательную по глубине мысль:
"Скука есть одна из
принадлежностей мыслящего
существа". Но в последующем
затем тревожном полувопросе "Как
быть?", нет никакого восторга
перед этой, по существу,
трагической сущностью
человеческой природы. Это
самозахлебывание и самоупоение
переживаниями и настроениями,
отнюдь не доставляющими
нормальному человеку чувства
радости, особенно неприятно
поражает в статье Л. Червинской.
И
опять же, как нашей эпохе мало
созвучно именно то, что связано с
понятием "скуки". Все, что
хотите, но только не это. Как может
быть "скучно", когда каждый
день вопрос идет, в почти
буквальном смысле, о жизни и смерти,
как может быть скучно, когда на
наших глазах каждодневно
сдвигаются целые пласты жизни,
когда мир трещит в своих основах. Я
не могу поверить, чтобы человек
сейчас мог встать утром с чувством
"скуки" (в какой угодно ее
метафизической разновидности),
если только он еще "живой"
человек. И если я встречаю статью,
которая является апологией скуки,
то не могу в этом не видеть
простого снобизма, который
искусственно культивируется в
монпарнасской реторте. конечно, за
всем этим есть и своя трагедия, и
своя жизнь, но это материал для
художественного произведения, но
не само произведение. И я не отнюдь
не хочу преуменьшать значения "монпарнасской"
темы, но никак не могу согласиться,
чтобы она была характерной для
нашего времени вообще, для русской
эмигрантской литературы в
особенности. Не надо поддаваться
гипнозу и преувеличивать значения
таких литературных явлений, как
сборник "Круг". Наоборот, всем
своим содержанием "Круг" еще раз
с большой наглядностью показал,
что "парижское" направление
эмигрантской литературы находится
вне жизни, что оно задыхается в
атмосфере монпарнасской
кружковщины. Ближайшее будущее
покажет, что не на этом пыти
эмигрантская литература найдет
свое оправдание.
Прага, б.д.
 |
Русская эмиграция в Польше и Чехословакии (1917-1945) | Фотоархив
| Балтийский Архив | К заглавной
|
