А.Л. Бем - Б.А. Евреинов - писатель

[prev. in:] Молва, 21 января 1934 г.

В основу этого "письма" легло мое слово на вечере памяти Б.А. Евреинова, устроенном Союзом русских писателей и журналистов [в Чехословакии] и Русским музыкальным обществом в Праге, 17 декабря 1933 г.

Борис Алексеевич Евреинов принадлежал к тем русским людям, которых Бог не обделил талантами. Он был необычайно многообразен в проявлениях своей духовной жизни. Но в этом многообразии было свое единство, своя цельность. Этим объединяющим началом, скрепляющим его личность, была рыцарственность, отпечаток которой выделял его даже внешне. Он был целен, но поворачивался он к нам разными сторонами своей многообразной души. И в своем творчестве Б. Евреинов приоткрывается нам с новой стороны. Должен сознаться, и для меня самого, когда я получил возможность листок за листком пересмотреть тетради, исписанные его характерным почерком, с другой, несколько неожиданной стороны. На меня глянуло иное лицо - все с тем же благородным очертанием, но с суровыми складками раздумья и следами злых предчувствий. Его улыбающихся глаз, к которым так привыкли все, лично его знавшие, в его творчестве нет. Как будто только в стихах своих он позволил себе сказать ту суровую правду о жизни вообще и о своей жизни - в особенности, которой он не хотел говорить в обычной обстановке. Повторяю, для меня самого, многое из творчества Б. Евреинова знавшего, этот вывод был неожиданным.

Первый сборник своих стихов, который Б. Евреинов подготовлял к печати, обнимавший около пятидесяти стихотворений, написанных за период 1917-1922 гг., должен был носить название Черное пламя. Одним из эпиграфов к нему были выбраны строки М. Волошина:

Я шел сквозь ночь и бледной смерти пламя
Лизнуло мне лицо и скрылось без следа.

А открывался сборник тревожным вопросом судьбе:

Вся жизнь моя, как саван белый.
Куда пойду я, где мой след?
И треплет веху ветер смелый.
Как будто силясь дать ответ.

С первых строк своего творчества Б. Евреинов пытливо и с какой-то внутренней тревогой пытается заглянуть в лицо судьбы:

Шумит и ревет за окном непогода,
И в темь я смотрю лихорадочным взором.
Все чудится мне, что как будто природа
Рыдает над мрачным судьбы приговором.

Ему самому не хотелось верить в свои мрачные предчувствия; он сам "у судьбы своей просит пощады". Гадалка иссохшими устами напророчила злую судьбу, но не хочется ей верить:

Угрозы гадалки напрасны,
Уж слишком черны и угрюмы...

На всем протяжении поэтического творчества Б. Евреинова сохраняется этот мотив судьбы, от которой нет пощады. "У жизни в лапах - мы игрушки", и она играет и издевается над нами. В одном стихотворении, относящемся, вероятно, к 1922-1923 гг., у него появляется странный образ. Он сравнивает себя с "неупокоенным лунатиком" (именно "неупокоенным", а не "неуспокоенным"):

Я до сих пор едва ли жил,
Неупокоенный лунатик,
Я по карнизам лишь кружил
И пел почти всегда некстати...

И вот он представляет себя в лунатическом состоянии:

И как подстреленный бегу
По острым и покатым крышам
Карниз и темная труба.
Шаги стремительны и гулки.

И насмехается судьба
Над странностью моей прогулки...

С этим чувством бессмысленности и случайности жизни связывается острое чувство одиночества:

Я вышел в поле. Я один.
Чуть слышен дальний лай собаки.
Туманом веет из долин,
И впереди пестреют маки.
Охвачен прежней я тоской.
Гнетет меня все та же тайна
Я здесь один. Я здесь случайно.
Я здесь ищу покой.

И этого одиночества поэт не выдерживает. "Мне страшно одному с собою" - восклицает он в минуту отчаяния. Выход из одиночества должен быть найден. И он его ищет в природе и любви своего "изначального друга".

Облито прощальным сиянием широкое поле,
Вдали чуть синеет опушка дремотного леса.
Я вновь ожидаю, я вновь наслаждаюсь на воле,
И с сердца слетает кошмарная злая завеса.

Купается в ласковом воздухе чибис печальный,
Блестят купола отдаленного сельского храма,
К тебе я стремлюсь, лишь к тебе, о, мой друг изначальный,
И в сон превращается жизни тяжелая драма.

Это сочетание двух мотивов - обреченности судьбе и при­миряющей силы природы особенно выпукло выражено в одном стихотворении, которое привожу здесь полностью:

Мы - пленники.
Гремят стальные цепи,
Но поводырь невидимый молчит.
Навстречу тайнам, мчащимся по степи,
Мы простираем наш победный щит.
Мы - странники. Мы - нищие. Мы - босы.
Во мраке мы не клоним головы.
Наш лучший дар, наш суковатый посох,
Мы принесем Младенцу, как волхвы.
И вечером, охваченная снами,
Дорога бесконечна и светла,
И далеко за тихими межами
Перекликаются перепела...

Я не даю здесь оценки поэзии Б. Евреинова. Мне хочется только намекнуть на ту сторону его жизни, которая слегка приоткрывается в его стихах. Поэтому - выбрал я не всегда самое удачное и яркое по исполнению. Брал я из того, что в большинстве случаев и не появлялось в печати. А ведь свои стихи Б. Евреинов печатал. Правда, из написанных им свыше ста стихотворений, напечатал он всего около двадцати. Он был деятельным участником варшавской Таверны поэтов и поместил свои стихи в печатном сборнике Таверны, который вышел в 1923 г. под заглавием Шестеро. Появлялись его стихи и в ежедневной печати, чаще всего в Возрождении и За свободу!.

2.

Было бы несправедливо, если бы я не сказал несколько слов и о прозе Б. Евреинова. Я даже думаю, что настоящим писателем он был скорее в прозе, чем в стихах. В поэзии он прикоснулся к какой-то тайне, его мучавшей, заглянул глубже, чем ему на это давало право его творческое проникновение. В прозе - он остался в жизни, в ее верхнем, поддающемся сознанию, слое. Он здесь был в своей стихии - острого наблюдателя и тонкого рассказчика. И поэтому его рассказы отчетливы по замыслу, исполнению и форме. Нужно искренне пожалеть, что в условиях эмигрантской жизни он не мог должным образом развернуть эту сторону своей деятельности.

Только несколько рассказов, из написанных им, появились в печати. В парижском Звене были напечатаны рассказы Рассвет (1924, 17.III.) и Клочья (1925, 11.V.); последний был представлен на конкурс, объявленный журналом и выделен, как один из лучших. Печатались его рассказы еще в Руле (Фатум, 1927) и Последних новостях (Просторы широкие), За свободу! и др. В свое время обратили на себя внимание его живо написанные Последние судороги Деникинского фронта и ряд путевых очерков.

Большинство его рассказов по своему сюжету взяты из периода гражданской войны. Эта тема давала ему благодарный материал. Он снова очутился на родных просторах. Снова - деревня и помещичья усадьба. Но как изменилась обстановка! Как изменились люди, окружавшие его с детства! Крестьяне, среди которых проходила его жизнь, вдруг обернулись "звериным ликом". И нужно удивляться, как Б. Евреинов сумел сохранить художественное чутье, как правдиво он подошел в своем творчестве к самым рискованным темам.

Вот обыск в деревенской усадьбе. Пришли. Как всегда - ночью. Было их шестеро. Приступили к делу сурово; но, казалось, все-таки "смущенно". Знакомая картина, описанная скупо, но четко. Художественно выделены мелочи. Запомнился из обыскивавших один: "в открытом рту кривились испорченные зубы". Почти мимо­ходом выведен слуга Федька. Своей преданностью он пробуждает в барине волю к жизни. Его шепот: "Бегите, Николай Евграфович, забьют ..." - выводит из странного оцепенения. Одним движением -прыжок в окно. Снова воля! Природа живет своей, людям неподвластной жизнью. Рассвет вступает в свои права:

"На востоке ясно. Розовая паутина легких облаков, боясь нарушить бесконечную чистоту неба, принимающего причастие зари, уходит, тает незаметно, зачарованно. Тишина стала настороженной: сейчас прольются дневные звуки, донесет ветер первый смех весеннего румянного утра. ... В тишине затрепетал чистый ликующий голос жаворонка, другой, третий, и все небо запело приветную песнь вздрогнувшим полям и красному солнцу.

Человек снял шапку и долго стоял, слушая, вдыхая, вспоминая. Кончилась одна жизнь, начинается другая. Но ... все будет по-иному... другие места, другие мысли, другая вера ... И прошлое будет казаться сказочным садом за высокой недоступной стеной..."

Никакого озлобления, никакой горечи и обиды за разрушенное и исковерканное злой стихией благополучье усадебной жизни. Просто ... "кончилась одна жизнь, начинается другая". В рассказе Просторы широкие прекрасно передана картина развала усадьбы в революционные дни. Начинается легким намеком на наступившую неурядицу: "Пришлось на козлы посадить Федьку. Старый кучер Матвей вчера рассчитался. Ушел домой, на деревню". Дальше все хуже: "Все как-то сразу расползлось. Люди пошли вразброд, хмурые, озлобленные. Каждый себя спасал".

В усадьбе остался молодой помещик Алексей Сергеевич. Поместье Ширково со всех сторон охватывалось беспорядками. Так трудно покинуть родную усадьбу! Приезжает сестра - Нина Сергеевна. "Раньше, чем начать новую жизнь, надо проводить старую, проститься с ней ..." Но события становятся все грознее. Федька, верный и преданный барину, гибнет при столкновении с большевиком, пришедшим из чужих мест. Отец Федьки, потеряв рассудок от горя, науськивает толпу на барина, который якобы послал сына на гибель. Тесно прижавшись друг к другу - брат и сестра - отданы на растерзание толпы. Но спасает Антон Поляков - крестьянин, давно полюбившийся Алексею своей рассудительностью и мудростью. Его "густой, ровный голос" остановил рассвирепевшую толпу, и он убедил мужиков отпустить "помещика Ширкова на все четыре стороны". Когда Алексей навсегда покидал родную усадьбу, Антон Поляков "придержал его за рукав. Показал на гладкие родные поля, темневшие за плетнем:

- Ступайте с Богом ... Кончилась ваша жизнь здесь, другую начинайте. Силенок-то хватит. Сюда возвращаться не надо, здесь и без вас теперь управятся. А для вас - глядите - просторы широкие ..."

В своих рассказах Б. Евреинов старался осмыслить тяжелую российскую драму, понять психологию отдельных ее участников. И даже в самом зверином проявлении человека искал он другого объяснения. В ненапечатанном рассказе Лик Христа он пробовал проникнуть в психологию чекиста, бывшего монаха. Он хотел в его зверствах увидеть наложенный на себя искус, искажение лика Христа в изуверном и кощунственном взятии на себя ужасного греха человекоубийства. Опыт этот не совсем удался. Но он был интересен и вызвал при чтении в Варшавском литературном обществе живой обмен мнений. В беседе приняли участие Ф. Зелинский, покойный М. Арцыбашев, Л. Бельмонт и др. Его собрание отметила тогда и польская печать. Тот же мотив психологического искажения намечен в напечатанном по конкурсу рассказе Клочья. Но сила Б. Евреинова была не в описании психологических загадок человеческой души. Он был прекрасным рассказчиком и тонким наблюдателем. И когда он попадал в родную усадьбу, он снова оживал. С большой художественной силой передавал он не только ее обстановку, но и дух ее. Он мог бы сохранить в художественных образах последние страницы русской усадебной жизни, не тот вырубленный "вишневый сад", который пугал воображение Чехова, а разгромленные и покинутые "дворянские гнезда", все еще волнующие нас своей трагической обреченностью. Он прощался с этим прошлым со свойственным ему благородством и благодарной памятью. Не было в нем ни озлобления, ни жажды мести. Он знал, что страница истории перевернута и наступает новая жизнь. В нее он хотел вложиться всей силой своего разума и всей волей своего стремления к лучшему будущему. Сознанием своим он шел к новой жизни и боролся за нее. В своем глубоком подсознании, которое отразила его поэзия, он предчувствовал, что его подстерегает неумолимая судьба. Как истый муж и рыцарь, он не поддавался своим предчувствиям, шел твердым и уверенным шагом к "новым просторам" и своей выдержкой и стойкостью давал пример другим. И если в его творчестве приоткрылась нам иная глубина, то примем и ее, как новую правду, дополняющую и углубляющую его светлый и памятный нам лик.

Прага, 16 декабря 1933 г. - 14 января 1934 г.

|

Русская эмиграция в Польше и Чехословакии (1917-1945) | Фотоархив | Балтийский Архив | К заглавной