А.Л. Бем - Знаменательный поворот
[prev.
in:] Молва, 30 декабря 1933.
В одном из
своих "писем" я упрекнул
критика Последних новостей,
Г. Адамовича, в том, что он
проглядел советскую литературу
тогда, когда она была в своем
расцвете, а в период ее явного
упадка занялся ее прославлением и
стал усиленно пересказывать
содержание самых заурядных
советских произведений. Правда, он
затем написал статью под заглавием
Не апология, в которой как бы
оправдывался в чрезмерном
внимании, которое он уделяет
советской литературе, но
оправдание это было странного
порядка. Оказывается, пересказы
нужны для читателя, который не
имеет возможности читать
советских газет и журналов. Но со
времени этого самооправдания Г.
Адамович совершил крутой поворот.
Он неожиданно пришел к выводу, что
советская литература оказалась
"миражем", что, в сущности, она
себя не оправдала. Идеологическую
ответственность за переоценку
советской литературы Г. Адамович
пытается свалить на Кочевье
и его руководителя, М. Слонима. Это
он "всячески поддерживал веру в
советскую литературу" и "утверждал,
что для нее существуют реальные,
незыблемые основания". Сейчас
эти иллюзии рассеялись. Король
оказался голым...
Но Г.
Адамович замалчивает, что это
увлечение советской литературой у
М. Слонима связано с его
разочарованием в литературе
эмигрантской. Можно с ним не
соглашаться, но какая-то последовательность
в его точке зрения имеется. Его
ошибка заключается в неверном
отношении к самому материалу
творчества. Отрыв от родины
неразрывно влечет за собою
иссякание творческих сил и
возможностей - вот положение М.
Слонима, которое требует еще
доказательства. Связь с родиной не
есть явление только внешнего
порядка; насильственный отрыв от
нее может вести не только к
ослаблению связи, но и к ее
усилению; конечно, связи порядка
чисто духовного. А творчество ведь
прежде всего нуждается в горении
духа. Тупик, в который упирается
проблема эмигрантской литературы,
и над этим нельзя призадуматься,
это проблема языка. Пока мы
сохранили русский язык, нет
никаких оснований, с моей точки
зрения, говорить о конце
эмигрантской литературы. Конечно,
без веры в себя, без творческого
напряжения и воли к жизни -
эмигрантская литература не сможет
преодолеть бесконечно трудных
условий, в которые она поставлена.
Но это уже вопрос о внутренней
сопротивляемости эмигрантского
писателя, о его выдержке и его
жизненности. На мой взгляд,
писатель в эмиграции уже обнаружил
такую "волю к жизни", что можно
надеяться на его окончательную
победу. М. Слоним в одно время
уверовавший в молодые
эмигрантские силы, перешел на роль
Кассандры. Он отвернулся от
эмигрантской литературы и стал
искать "живой воды" в
литературе советской. Для меня,
однако, непонятно, почему нужно
связывать эти два вопроса. Я все
время стоял на точке зрения
единства литературного процесса и,
думаю, эта точка зрения дает
возможность оценивать русскую
литературу и ее писателей,
независимо от того, по какую
сторону границы они находятся. С
условиями, в которые эти дарования
поставлены, считаться необходимо,
но не они в конце концов все решают.
Г. Адамович
ставит теперь в вину М. Слониму и Кочевью, что они "делают
ставку на советскую литературу".
Но о другой стороне его взглядов,
об отношении к эмигрантской
литературе он умалчивает. По
существу же, Г. Адамович куда
больше Марка Слонима повинен в
некритическом увлечении советской
литературой.
Именно он из
недели в неделю, без соблюдения
перспективы, без должной
критической оценки валил все
советское в одну кучу и подносил
читателю, как достойное внимания. В
дружном сотрудничестве с Р.
Словцовым он своими пересказами
советских "новинок" придал
литературной части Последних
новостей характер покойных Бюллетеней
литературы и жизни (если их кто-нибудь
еще помнит), подававших все из
вторых рук. Советский Ремарк
- это о Тяжелом дивизионе
Лебеденко, Коммунист и смерть
- о повести Колдунова, Человек и
жена - о романе Н. Смирнова - и
все "на одной ноте",
приблизительно по одному плану.
Теперь с
Божьей помощью, неожиданный
поворот. Советская литература не
оправдала, мол, надежд. Боюсь, что и
этот новый поворот Г. Адамовича
является только плодом его
литературной впечатлительности.
Как бы не пришлось в ближайшее
время бить отбой.
Ну, а как же
обстоит дело с отношением Г.
Адамовича к эмигрантской
литературе? Он несколько раз
пытался обосновать его, но всякий
раз как-то не договаривал. Общее
впечатление от его писаний - я
сейчас не имею возможности его
проверить - приблизительно таково:
хотя и не хочется с М. Слонимом
соглашаться, но все же правда
скорее всего на его стороне. В
недавней статье о Бунине, Г.
Адамович принципиально отказался
говорить об эмигрантских
писателях вообще. Так он
подготовлял себе новый путь
отступления. Теперь приходится
читать лекции о Бунине - и, хочешь
не хочешь, все же дать ответ о
возможностях литературы
эмигрантской. Я жду с интересом,
как этот поворот будет обоснован.
Боюсь только, что Г. Адамович снова
опаздывает. Он не заметил, что
сейчас не отрицательное отношение
к советской литературе, а
пересмотр отношения к
эмигрантской литературе является
симптоматичным. И, к нашему
сожалению, почин в этом пересмотре
принадлежит не русской критике, а
критике иностранной.
Передо мной
лежит статья известного немецкого
критика, А. Лютера, о Русской
эмигрантской литературе,
напечатанная в руководящем
немецком журнале Литература
(No 36, декабрь 1933). Очевидно, это
только первая статья в серии
задуманных статей. Посвящена она
главным образом Бунину, и что
показательно, была написана еще до
присуждения ему премии. Всякий, кто
следил за критической
деятельностью А. Лютера, знает, чем
ему обязана советская литература в
своих успехах среди европейского,
главным образом, немецкого
читателя. И вот в статье этого
критика, которого никак нельзя
заподозрить в предвзятости, мы
находим неожиданные строки. Он
начинает свою статью таким
введением:
"Наше
наблюдение за русской литературой
в последние годы было слишком
односторонне направлено в сторону
советской России. Мы почти
совершенно просмотрели, что и по ту
сторону Советского Союза
существует богатая русская
литература, среди представителей
которой встречаются имена,
пользовавшиеся уже до войны у нас
достаточной известностью... Полную
картину современной русской
литературы можно себе составить
только при условии, что мы
перешагнем через политические
границы и в эмигрантской
литературе увидим в той же мере
выражение русской души, русской
сути, что и в произведениях
советских писателей."
Дальше А.
Лютер останавливается на трех
поколениях русских писателей в
эмиграции и берет в качестве
типичных представителей этих
поколений - старшего, среднего и
молодого - И. Бунина, С. Горного и В.
Сирина. Интересны те соображения
немецкого критика, которые могут
пригодится при оценке
возможностей эмигрантской
литературы. Первое касается
старшего поколения и говорит о его
связи с родиной.
Те, кому
сейчас 50-60 лет, были на вершине
своих возможностей и творчества,
когда ровно 15 лет тому назад
добровольно или по принуждению
эмигрировали, и тяжелая личная
участь, постигшая их, только
углубила их искусство. Как эти
писатели относятся к новому
времени? Что вся их любовь
принадлежит старой России (под
этим, однако, нельзя понимать ее
политического строя) само собою
понятно. Берлин, Париж, Прага, Ницца,
Милан, или любой город, куда их
занесла судьба, будут им всегда
чужбиной. Удержать образ этой
старой России, закрепить его на все
времена, это теперь цель и
содержание их творчества. С
советской стороны их упрекают, что
они могут только повторяться, так
как они не стоят в живой связи с
новой Россией, но это верно только
в отношении к материалу и мотивам
творчества, а не к тому, как
писатель их воспроизводит.
Страдание за родину, сознание, что
в воссоздаваемое прошлое не только
обречено на гибель, но уже
безвозвратно погибло, придает этим
произведениям такую напряженность,
такую силу, теплоту и глубину,
которых мы не наблюдали в
довоенных произведениях".
А. Лютер
здесь выдвигает эмоциональный
фактор, который связан с
изменением отношения к материалу
творчества. Писатель вдали от
родины, особенно в тех условиях, в
каких находится русский эмигрант,
обладает огромным преимуществом -
эмоциональным зарядом, повышенной
восприимчивостью и потребностью
переосмысления всего накопленного
им в прошлом. И для старшего
поколения писателей здесь
заложены огромные возможности.
На С. Горном
автор показывает, как "горечь
эмиграции" придает творчеству
особую окраску и очарование. И
наконец, младшее поколение, для
которого Россия только "смутный
сон", в лице Сирина, находит
выход в обостренной проблематике,
традиционной в русской литературе,
сочетаемой, однако, с западной
манерой письма. Так иностранный
критик, который подошел к вопросу
об эмигрантской литературе со
стороны, не только не усомнился в
ее правах на существование, но и
нашел в ней задатки для
дальнейшего развития.
Статья А.
Лютера, с моей точки зрения,
является весьма показательной. Я
думаю, что присуждение премии
Бунину совпадает с общим поворотом
западного общественного мнения в
отношении к эмигрантской
литературе. И было бы прямо
преступным, если бы русская
критика не оказалась на высоте
положения, если бы она не сумела
поддержать этого интереса к
эмигрантской литературе. Но для
этого надо самой критике иметь
определенную точку зрения, а не
обнаруживать такого шатания
мыслей, как Г. Адамович в своих
писаниях.
Прага,
24 декабря 1933
г.
 |
Русская эмиграция в Польше и Чехословакии (1917-1945) | Фотоархив
| Балтийский Архив | К заглавной
|
