А.Л. Бем - Из
литературы о Достоевском
[prev.
in:] Руль, 15 апреля 1931, No 3156.
В
русской периодической печати
уделяется сравнительно мало
внимания иностранным журналам,
посвященным изучению славянства,
количество которых теперь сильно
возросло. В последних номерах этих
журналов появилось несколько
интересных статей о Достоевском,
на которые хотелось бы обратить
внимание.
Так
в последней (No 4) книжке немецкого
славистического журнала Славише
Рундшау [Slavische Rundschau],
выходящего в Праге, под ред. проф. Ф.
Спина и проф. Г. Геземанна, помещена
небольшая статья С. Гессена,
посвященная вопросу о прототипе
загадочного героя романа Бесы.
Вокруг вопроса о прототипе
Ставрогина еще недавно велся
горячий спор. Л. Гроссман с большой
решительностью, за которой, однако,
не было достаточных объективных
данных, заявил в печати, что
прототипом Ставрогина является М.
Бакунин. Гипотеза эта, на
доказательства которой Л.
Гроссманом было потрачено немало
изобретательности и остроумия, в
значительной мере оставлена и
самим ее изобретателем. Зато более
повезло другой гипотезе, скромно
высказанной В. Лейкиной в работе,
посвященной петрашевцу Н. Спешневу.
По ее мнению, именно Н. Спешнев, с
которым Достоевский близко
столкнулся в кружке петрашевцев,
мог явиться прототипом Ставрогина.
И, надо отдать справедливость В.
Лейкиной, одно уже это попутное
указание для всякого, кто
задумывался над вопросом о
возможном прототипе Ставрогина,
должно было казаться убедительным.
В характере Н. Спешнева, насколько
можно судить по сохранившимся о
нем воспоминаниям, было
действительно много черт,
напоминающих Ставрогина. С. Гессен
в своей статье всецело примыкает к
высказанной В. Лейкиной гипотезе;
он при этом особенное ударение
делает на портретном сходстве
Ставрогина и Спешнева. Приложенный
портрет Н. Спешнева, хорошо
воспроизведенный, наглядно
иллюстрирует защищаемые им
положения. К материалам,
привлеченным В. Лейкиной и
отмеченным С. Гессеном, следовало
бы еще добавить статью Б. Козьмина Н.
А. Спешнев о себе, в которой
сообщено письмо Спешнева к своему
отцу, очень любопытное для его
характеристики. В
семнадцатилетнем авторе его мы
находим все те черты, которые
позднее отмечали в нем
современники и которые дали
основание некоторым
исследователям утверждать, что
Спешнев послужил Ф. Достоевскому в
его Бесах прототипом
загадочного и непроницаемого „аристократа,
идущего в демократию” - Ставрогина,
справедливо говорит автор этой
статьи (см. Каторга и ссылка, 1930,
No 1). К статье этой приложен также
неизвестный портрет Спешнева,
относящийся к 1842-43 гг. При всей
убедительности гипотезы о
Спешневе как прототипе Ставрогина,
все же следует помнить, что образ
Ставрогина - очень сложный
художественный сплав, в котором
роль прототипа была весьма и
весьма ограниченной.
Нельзя
забывать, что и литературные
припоминания нашли свое отражение
в Ставрогине. Достаточно напомнить
образ диккенсовского Стифорта из Давида
Копперфильда и пушкинского
Германа (роман Ставрогина и Лизы),
чтобы почувствовать всю
значительность проблемы
литературных реминисценций в
создании образа Ставрогина. Но в
конечном счете - основное и главное
- это все же собственная
художественная интуиция
Достоевского, связанная со всей
философско-художественной
концепцией романа, которая делает
из Ставрогина неповторимый и ни к
кому не сводимый художественный
образ.
В
культурной хронике журнала
имеется интересное для нас письмо
из России, подписанное инициалами
Б.А., под заглавием Юбилей
Достоевского в Москве.
Письмо
это подтверждает уже сообщавшиеся
в Руле сведения о кампании,
поднятой в коммунистической
печати против празднования юбилея
Достоевского. Сверху был дан
очередной лозунг: юбилей
Достоевского должен быть
использован для того, чтобы
разоблачить истинную реакционную
сущность Достоевского. Ведущаяся в
коммунистической печати травля
марксистского критика старой
формации В. Переверзева, автора
известной монографии о
Достоевском, обвиняемого теперь во
всех смертных грехах „меньшевизма”
в литературе, была в дни юбилея еще
больше заострена. Переверзеву было
поставлено в особую вину то, что он
в своих работах пытался затушевать
реакционную сущность Достоевского.
Особенно тяжелое впечатление
производят выступления людей, еще
недавно совершенно по-иному
писавших о Достоевском. Даже А.
Луначарский, отступая от своих
прежних позиций, сумел сохранить „оттенок
благородства”. Наговорив в своей
юбилейной статье Достоевский и
писатели (см. Литературная
газета от 9 февраля) всякой
безвкусицы, вроде того, что „рамзинство,
это - разновидность достоевщины”,
он все же - со всякими необходимыми
оговорками - признает, что для тех,
кто еще не достиг всеспасающей
истины, но к ней тянется, у
Достоевского есть чему поучиться.
„В его зеркале они увидят свою
болезнь и ее чудовищность и
удручающую слабость величайшего
гения в его попытках внутри этой
болезни найти исцеление или одни
стороны болезни прославить за счет
других”. Луначарскому, сдавая все
свои позиции юбилейного 1921 года,
все же удалось спасти „величайшую
гениальность” Достоевского. Хуже
приходится вновь обращенным. А.
Цейтлин, один из редакторов
издания Достоевского, неожиданно
обнаруживает необычайную
воинственность. Он прямо зовет в
бой против Достоевского. „Расточение
юбилейного елея должно уступить
место частому и меткому огню по
ярко реакционным тенденциям его
творчества”. Не проще ли было бы
самому г. Цейтлину при его новых
настроениях уступить кому-либо
более подходящему для этой роли
место редактора сочинений
Достоевского? А сам пусть бы уж
развил „частый и меткий”, главное
меткий, огонь по Достоевскому.
Молодому
и пылкому А. Цейтлину не уступает в
своей воинственности и Н. Бродский.
Просто неловко читать то, что Н.
Бродский, все же достаточно хорошо
знающий подлинного Достоевского,
написал в своем комментарии к
опубликованным им впервые
заметкам Достоевского 1861-1863 г. (заметки
эти были воспроизведены в Руле).
Не давая себе труда
проанализировать эти во многих
отношениях весьма любопытные
заметки Достоевского, Н. Бродский
просто ругается, называя
Достоевского „лжецом”, „мракобесом”
и т.п. Вот образчик этого нового
стиля Н. Бродского: „Знамя
реакционных социальных групп,
идеолог всех разномастных врагов
социализма, Достоевский испуганно
злобствует против революционной
партии. Октябрьская революция,
которую зарубежные почитатели
Достоевского обвиняют за потоки
пролитой крови, - самый яркий,
резкий и прямолинейный ответ
классовым единомышленникам”.
Всех
этих подробностей автор
корреспонденции из Москвы не
сообщает, но кое в чем их дополняет.
В духе своей статьи Луначарским
был прочитан и доклад в „юбилейном”
собрании Коммунистической
академии, который был передан по
радио. Никаких значительных работ
о Достоевском, как то
предполагалось, к юбилею издано не
было. Вряд ли это можно объяснить
одной случайностью. Только
Московский Художественный театр
отметил юбилей новыми
постановками Братьев
Карамазовых и Дядюшкина сна.
„В общем,” - кончает свою
корреспонденцию московский автор,
- „юбилей Достоевского в Москве не
привлек к себе большого внимания,
что особенно бросается в глаза при
сравнении с празднествами юбилея
50-летия со дня смерти Мусоргского”.
Не знаем, как могла Комакадемия
примириться с празднованием
юбилея Мусоргского? Советуем ей в
спешном порядке ознакомиться со
статьею Р. Энгеля Мусоргский и
Достоевский, напечатанной
недавно в Руле (31 марта, c. 23),
чтобы в будущем не допустить
такого нарушения „генеральной
линии” на культурном фронте.
И
после этих сведений, идущих с
родины, с совершенно особым
чувством воспринимаешь известия о
юбилейных торжествах Достоевского
в славянских странах. В печати уже
много писалось о том, как
внушительно был отмечен юбилей
Достоевского в Чехословакии. Прага,
точно по какому-то инстинкту,
почувствовала, что на ее
обязанности лежит взять на себя
инициативу празднования юбилея
Достоевского, раз на его родине это
оказалось невозможным. И этот свой
долг перед славянством Прага
блестяще выполнила. Русская
культура никогда этого
знаменательного события не
забудет. Но нельзя не отметить и
того трогательного и в то же время
глубоко содержательного отношения
к юбилею Достоевского, которое
было проявлено Болгарией. Я не буду
здесь говорить о недавних
торжественных заседаниях 22-го и 23-го
марта, устроенных особым Юбилейным
комитетом по чествованию юбиляра,
под председательством писателя Т.Г.
Влайкова, о которых, вероятно,
напишет кто-либо из Болгарии. Мне
хочется, оставаясь в пределах
литературы о Достоевском, обратить
внимание на юбилейный номер газеты
Литературен глас (No 101 от 7-го
февраля), целиком посвященный
Достоевскому.
Составленный
с большой любовью, разнообразный
по своему содержанию и интересный
по ряду поднятых тем, этот номер Литературного
гласа останется памятником
глубоких культурных связей между
Россией и Болгарией. Чтобы дать
представление о характере этого
юбилейного издания, сообщаю кое-что
из его содержания. А. Балабанов
написал статью Бездна хаоса
Достоевского, интересную для
русского читателя, главным образом,
для понимания характера влияния
Достоевского на болгарскую
интеллигенцию. Отмечу здесь одну
интересную деталь, особенно
любопытную в связи с
сопоставлением ее с известной
немецкой книгой Idiotenführer durch die
russische Literatur [München 1925]. А.
Балабанов сообщает, что десять лет
тому назад, по инициативе
покойного Ю. Никольского и К.
Мочульского, в Софии возник
небольшой кружок под именем Общество
идиотов, каждое заседание
которого открывалось чтением
отрывка из романа Идиот. Из
других статей болгарских авторов
укажу на статьи проф. А. Златорова Катарзис,
Л. Стоянова Фантастическая
действительность, С. Чилингирова
Славянофильство Достоевского,
Г. Белева Достоевский и смех, И.
Дуйчева Достоевский на заре
нашего освобождения, Б.
Светлинова Достоевский и
правосудие, Д.Б. Митова Евг. Сю и
Достоевский, Н. Фола Достоевский
для сцены, Г.С. Шопова Толстой и
Достоевский. Из русских авторов
интересную статью общего
характера поместил проф. П.М.
Бицилли Творческая судьба
Достоевского. Уже этот краткий
перечень показывает, с каких
разнообразных сторон подошли
сотрудники юбилейного Литературного
гласа к творчеству Достоевского.
Последняя
4-я книжка IХ-го тома журнала Славия,
выходящего в Праге под редакцией
проф. О. Гуера и М. Мурко, содержит
интересную статью М. Альтмана Видение
Германа (на русском языке; c. 792-800).
Автор, вполне соглашаясь с
выводами моей работы о Пиковой
даме в творчестве Достоевского,
напечатанной в том же журнале (т.
VIII, кн. 1-я, c. 82-100 и 2-я, c. 297-311), делает
еще шаг дальше. Образ пушкинского
Германа из Пиковой дамы
отразился в Преступлении и
наказании не столько в видениях
Раскольникова (видение смеющейся
старухи-процентщицы), сколько в
видениях другого героя этого
романа, Свидригайлова, а именно,
явлении ему покойной жены, Марфы
Петровны. Сопоставление видения
Германа и видения Свидригайлова,
сделанное Альтманом, во многих
отношениях интересно. Попутно
автор вскрывает следы влияния Пиковой
дамы и в Идиоте Достоевского,
а именно, в рассказе Ивана
Федоровича Епанчина „о самом
скверном поступке” своей жизни на
вечере у Настасьи Филипповны.
Совершенно независимо друг от
друга мы в этом вопросе совпали в
своих выводах. Этой теме отчасти
посвящена и моя работа,
печатающаяся в IV т. Трудов
Русского народного университета,
под заглавием Сумерки героя. В
ней я рассматриваю как раз эту
притчу об умирающей под ругань
поручика старухе-хозяйке как
пародию на пушкинскую Пиковую
даму. М. Альтман так далеко не
идет, но вполне правильно
усматривает в этой притче следы
влияния Пиковой дамы. Именно то,
что независимо друг от друга мы с
автором пришли к одинаковым
выводам, свидетельствует о
плодотворности того метода „мелких
наблюдений”, который применен
автором в этой работе.
В
заключение укажу еще на две работы
о Достоевском в последней книжке
журнала Zeitschrift für die slavische Рhilologie
(т. VII): Д. Чижевского Голядкин-Ставрогин
у Достоевского и Г. Прохорова Братья
Достоевские и Шидловский. Но
читателям Руля журнал этот
легко доступен, поэтому я
ограничусь одним упоминанием их.
Прага,
б.д.
 |
Русская эмиграция в Польше и Чехословакии (1917-1945) | Фотоархив
| Балтийский Архив | К заглавной
|
