Д.В. Философов – Как не надо учить культуре (Около „Современных записок” и „Чисел”) – II

[prev. in:] Меч, 1934, № 15/16.

Можно к масонству относиться отрицательно, но подходить к нему с точки зрения „союза русского народа” – значит проявлять первобытное невежество. А если так, то нельзя его и игнорировать, как это делает г. Бицилли, особенно на страницах „Современных записок”. Масонство до сих пор большая сила, с которой необходимо считаться не только с политической, но и с культурной точки зрения. Говоря грубо и упрощенно, во Франции еще далеко не изжита борьба между „иезуитами” и „масонами”. И, может быть, для того чтобы понять настроения современной французской молодежи, следует учесть ее желание освободиться от влияний как масонов, так и иезуитов...

Статья г-на Бицилли озаглавлена „Оазис”.

Этим оазисом является, по мнению г-на Бицилли, современная Франция. Может быть, это и так. Но нельзя же превращать этот „оазис” в идиллию, нельзя же оазис, самое понятие которого связано с источником воды в песчаной пустыне, лишать этой живительной влаги и превращать его в безводный склад бутафорской учености, ничего не говорящий ни уму, ни сердцу.

Что же касается стиля статьи, то о нем лучше и не говорить. „Великим и могучим” русским языком в ней и не пахнет. Если бы не существовало г-на Вейдле, который пишет еще хуже, г-ну Бицилли можно было бы отдать пальму первенства в умении подражать Тредьяковскому. Он проявляет необычайный талант в стремлении непонятно говорить о понятном.

Чтобы не возвращаться к „Современным запискам”, Добавлю, что статья г-на Адамовича „О верности России” совершенно неуместна на страницах этого серьезного журнала. Ей место в „Числах”. Редко мне приходилось читать столь самодовольную, пустопорожнюю и циничную болтовню на столь ответственную тему. Г-н Адамович, очевидно, забыл, что для многих из нас Россия и Верность ей – понятия воистину святые и подходить к ним „по-хлестаковски” значит совершать большую непристойность.

Не знаю, доживу ли я до следующей, 11-й, книжки „Чисел”. Слишком редко журнал этот выходит. Но сдается мне, что следующая книжка будет уже иной и „Числа” выберутся из стоячего болота безответственного и бездейственного эстетизма.

Помещенная у нас статья Мережковского „Около важного” дает основание на это надеяться. Мережковский, конечно, не зря оказал кредит „Числам”, по отношению к которым он до сих пор занимал позицию очень „нейтральную”. Хотя сама по себе 10-я книжка не дает никаких данных утверждать, будто бы „Числа” уже подошли к „важному” и находятся около него, можно предположить, что некоторое брожение в кругу ближайших руководителей журнала началось. Чуткий сейсмограф Мережковского это едва заметное колебание почвы поспешил зарегистрировать. Дай Бог, чтобы Мережковский не ошибся. Если „Числа” не одумаются, они сойдут на нет, исчезнут, как накипь послевоенного Парижа, столь склонного к экзотизму.

Наше эмигрантское гетто вещь очень опасная. Оно иссушает душу, суживает наш кругозор. Однако выход из этого национального гетто отнюдь не там, где его до сих пор видят „Числа”. Их одурманило то невероятное смешение языков, которое господствовало в Париже до самого последнего времени. Они не понимают, что в „смешении языков” нет и не может быть начал вселенских, что в этом механическом смешении „самым важным” и не пахнет. Космополитизм не есть вселенскость („кафолицизм”), а лишь жалкая на него пародия. Чары парижского космополитизма u1086 обманывают своим высоким уровнем, особенно наших мягкотелых „скифов”. Но этот „высокий уровень” очень условный и совершенно безоружен против всемирной пошлости людской. По существу, между „космополитизмом” Шанхая и Монпарнаса разницы нет. В Шанхае он лишь примитивнее, а потому безопаснее. Парижу грозит полное разложение, если он не ограничит свой космополитизм, не освободится от засилия „метеков”, не проявит своего национального лица.

Священные маски негров по-своему прекрасны, но на лице европейца, притом еще культурного, они становятся отвратительными.

Сдается, что этот процесс оздоровления во Франции уже начался. Можно даже установить дату этого перелома. Начался он в 1932 году, в день смерти Аристида Бриана.

Сам Бриан тут, конечно, ни при чем. Он был человеком крайне ничтожным. Однако он прекрасно выражал тенденции культурного, буржуазного Запада примерно с 1922 по 1932 год. Свалился ведь не Бриан. Свалилась Лига Наций, рухнули конгрессы ПЕН-клубов.

Уменьшилось нашествие американцев, торговцы картинами потерпели крах, Поль Валери и Андрэ Жид стали издавать „полное собрание” своих сочинений, „Нувелль Ревю Франсез” стало напоминать престарелую Мистингетт, которая готова была бы сделать турне по России, если ее туда пригласят. Поль Моран, который со страстью описывал ночные притоны всего земного шара, – почувствовал, что надо сменить „вехи”, и потребовал „чистки”, престарелая мадемуазель Вейсс, лишившись своего патрона, перестала устраивать митинги пацифистов. А яркий выразитель настроений среднего француза, талантливый пошляк Клеман Вотель торжественно заявил, что мода на „партузы” прекратилась.

Конец Бриандизма получил самое резкое свое выражение 6 февраля нынешнего года.

В этот день классическому парламентаризму 3-ей французской республики был нанесен оглушающий удар. Не верится просто, что всего несколько лет тому назад „всесильный” тогда Эррио самым Фубым образом выгнал президента Мильерана из Елисейского Дворца. Ныне тот же самый Эррио покорно подчинился Думергу, который согнул французский парламент в Раний рог, а президент Лебрен правит, не считаясь с парламентом. Все это знаменья времени, не учитывать которых невозможно.

Должны их учесть и наши космополитические „Числа”. Иначе они оторвутся окончательно и от эмиграции, и от современной Франции. Последняя книжка „Чисел” не дает свидетельств тому, что сознание журнала „просветлилось”. Поэтому она и производит столь „старомодное впечатление”, поэтому от нее и веет столь сильным душком разложения. Но будем верить, что Мережковский прав, что это болезнь не к смерти, а к здравию.

Понятно, что при таких условиях „Числа” не в состоянии кого бы то ни было „учить культуре”. Для этого они слишком некультурны. Культура ведь не „состояние”, а „бытие”. Бытие же невозможно без сознательной воли. „Числа” „пребывают”, а не „живут”. Они до сих пор „пребывают” в красе торжественной своей, забывая, что земная красота принадлежит к продуктам скоропортящимся. Никакие „институты красоты” и „вечные ондуляции” не могут сохранить молодости. Такую „вечную ондуляцию” напоминают многочисленные картинки „Чисел”. Кому эти картинки нужны? Чему они могут научить?

„Балетно-оперные” достижения, давно уже достигнутые и преодоленные, какие-то „Сильфиды” из Монте-Карло, старенькие декорации Ларионова и Гончаровой (в очень плохом воспроизведении), банальный портрет Лифаря, статья Валериана Светлова, точно перепечатанная из „Петербургской газеты” эпохи „императорского” балета... Все это „молью трачено”, бессмысленно и бесполезно.

Но как можно предъявлять какие-либо требования к „Числам”, когда их главный редактор (см. его „Дневник”) сам не знает, чего хочет: не то севрюжины с хреном из старорусского трактира, не то ласточкиных гнезд из соседнего китайского ресторана...

Любопытно, что „Числа” уже не в состоянии поддерживать средний уровень столичной (парижской!) „культурности”. Об этом свидетельствуют не только „Сильфиды” из Монте-Карло, или балетная статья Валериана Светлова. Потрясающей некультурностью несет и от статьи г-на Унковского („В мире экзотики”). Как раз в двадцатом веке, и особенно после войны, оценка африканской культуры подверглась серьезному пересмотру. Не далее как в прошлом году в парижском Трокадеро была устроена очень замечательная выставка культуры Дакара-Джибути. Казалось бы, Трокадеро не столь уже далеко от Монпарнаса и его кофеен. Однако „Числа”, как ни в чем не бывало, печатают пошлости д-ра Унковского, ничего в Дакаре не увидевшего, кроме тропической жары и „невежества” негров. Есть у „Чисел” и свой Бицилли. Я имею в виду г-на Вейдле. Он, конечно, не чета г-ну Светлову или г-ну Унковскому. В противоположность им, он вооружен „последним” (вчерашним!) криком современности.

У „Джойсов и Прустов” он чувствует себя как дома. Но хрен редьки не слаще. Статья г-на Вейдле называется „Над вымыслом слезами обольюсь”. Тема ее простая и ясная, как огурец: литературное произведение невозможно без поэтического вымысла. В конце концов, автор ломится в открытую дверь. Но для того чтобы придать значение своей статье, он загромождает эту открытую дверь бесконечным количеством ломаных стульев.

Наломал эти стулья сам автор, во славу „Александра Великого”. Но как бы ни была „велика” тема автора, зачем же „стулья ломать”? На пяти страницах, правда, довольно мелкого шрифта, нагромождены следующие фамилии: Форстер, Олдос Хаксли, Томас Манн, Роберт Музиль, Роже Мартен дю Гар, Жюль Ромэн, Андрэ Жид, Мориак, Драйзер, Льюис, Вас-серман, Дос-Пасос, Деблин, Герман Блох, Пруст, Брох (?), Монтень, Паскаль, Томас Броун, Достоевский, Александр Блок, Клодель, братья Гонкуры, Жюль Ренар, Арнольд Беннет, Фрейд, Селин, Гете... Весьма возможно, что я кого-нибудь пропустил.

Эти тридцать писателей, в полуискалеченном виде, сложены в кучу у открытой двери.

В последний момент начитанный автор убирает эти стулья, им же нагроможденные, и торжественно проходит в давно открытую дверь:

„Искусство не есть дело расчленяющего сознания, но целостного прозрения и неделимой веры. Ущерб вымысла означает ослабление этой веры и разрушение одной из вечных основ художественного творчества”.

Таковы последние слова этой премудрой статьи. Слова в достаточной мере заковыристые, но смысл их все-таки ясен. „Неделимая вера” и „целостное прозрение” должны быть занесены в золотую книгу „великого могучего русского языка”, наравне с многими другими жемчужинами того же автора.

Так, например, из статьи г-на Вейдле мы узнаeм, что „книги Мориака – куски живой ткани, вырванной из души самоуглублением одинокой совести”.

Это самоуглубление одинокой совести, которое вырывает куски живой ткани не из костюмов г-жи Мистингетт, а из души писателя, напоминает жемчужину некоей г-жи Мельниковой-Папоушковой (есть и такая!), которая пишет в „Современных записках” (см. стр. 4 II):

„Лишь через два года появляется роман г-жи Тилышовой „Искупление”, материал для которого она носила в душе почти двадцать лет!” Вы подумайте только, двадцать лет носить „материалы”, и это не на спине (все-таки легче!), а в душе. Мориак вырывает из своей души какие-то „куски”, а г-жа Тилышова покорно носит в своей душе строительные материалы.

Как известно, Гете написал нечто вроде воспоминаний, озаглавив их „Вымысел и Правда”.

Г-н Вейдле спешит пояснить смысл этого заглавия:

„Сочетание этих слов означает не только слияние в лице автора историка, излагающего и поясняющего факты, с поэтом, придающим им одному ему доступную сверхфактическую целостность...” (стр. 230).

Гете был человек „необразованный”, по-русски не говорил. Иначе он, вероятно, пришел бы ночью к г-ну Вейдле и стал бы таскать его за ноги. Нельзя же в самом деле оставлять безнаказанными такие прелести, как „слияние в лице автора историка” или „придающим им одному ему”.

Нет! Такими статьями культуре решительно никого не научишь, и если кто-нибудь из „варшавских дикарей” спросит у меня совета, как ему научиться культуре, я ему скажу: „лучше читать любой энциклопедический словарь или разрозненные номера старого „Вестника Европы”, нежели безличные и некультурные „Числа”.

Я сознательно ни словом не обмолвился о литературной части 10-го выпуска „Чисел”. Я пишу не литературную критику, меня интересует журнал как целое. Его неделимая вера, целостное прозрение и расчленяющее сознание.

Охотно верю, что в литературной части журнала много вещей талантливых, которые украшают журнал. Но никакая талантливость литературных сотрудников не в состоянии спасти журнал от „небытия”. В проходном дворе „Чисел” каждый писатель отвечает лишь за себя самого. За журнал же отвечает редакция, которая находится в бегах...

Русская эмиграция в Польше и Чехословакии (1917-1945) | Фотоархив | Балтийский Архив | К заглавной