Д.В. Философов – Как не надо учить культуре (Около „Современных записок” и „Чисел”) – I

[prev. in:] Меч, 1934, № 15/16.

Научиться культуре не одна ли из задач, поставленных нам судьбой?
Д. Мережковский („Меч”, 13–14)

Как „научиться” культуре, и можно ли учиться без учебников и профессоров?

Неужели возможно научиться чтению клинообразных надписей без учителя, самоучкой?

Ныне, когда произошел несомненный надлом в культуре 19 века, когда произошло катастрофическое столкновение не только культур социальных, но и национальных, расовых, „научиться” культуре без учителя и учебника, без проводника, пожалуй, еще труднее, нежели научиться самоучкой клинообразным надписям культуры умершей, ассиро-вавилонской.

Словом, для того чтобы „некультурные” люди научились культуре, необходимы своего рода „передаточные ремни”. Какие-то знающие и сознательные люди должны сначала установить иерархию культурных ценностей, отделить в них пшеницу от плевелов, затем добросовестно поискать подходящую почву и, наконец, найдя эту почву подготовить ее, чтобы зерно взошло и принесло плоды.

Роль таких „передаточных ремней”, сеятелей культуры, исполняют у нас, в зарубежье, два культурных журнала: „Современные записки” и „Числа”.

Журналы эти выходят с длительными перерывами. Сейчас, почти одновременно, вышли в свет очередные книжки и того и другого.

Должен сразу сказать, что, по моему глубокому убеждению, оба журнала педагоги плохие и „учат” культуре далеко не совершенно. Однако предпочтение надлежит отдать, конечно, „Современным запискам”, а не „Числам”.

В „Современных записках” есть свой стиль, имеются свои давние традиции, а главное – у них есть сознание ответственности. Они не ветром подбиты, как „Числа”. У них есть стержень. А потому с этой новой разновидностью давней эсеровской идеологии можно спорить; вы знаете, с кем имеете дело. Споры же с „Числами” не только бесполезны, но и невозможны. Нельзя „сражаться” с тенью. „Талантливость” понятие очень условное, „свобода” же понятие обоюдоострое. Сколько „талантов”, выращенных в теплице, распадаются прахом при малейшем дуновении ветра, с какой легкостью „свобода” превращается в „Бобок” Достоевского („обнажимся! оголимся!”)!

Расплывчатость и бесформенность „Чисел” делает их безответственными, непрочными.

Чуть дотронешься, они расползаются.

Могут сказать, что „Современные записки” несколько застыли. Что они плетутся за творчеством, а не творят сами, что их заела „алдановщина”, что из воспоминаний Маклакова или Керенского ничего не выцедишь; наконец, что они злоупотребляют новыми вариациями на тему старенького вальса „Невозвратное время”, который наигрывала на разбитом клавесине престарелая помещица в романе Андрея Белого „Серебряный голубь”.

Алданов, с художественной точки зрения, сродни Краснову, что же касается литературы „мемуарной”, то она интересна лишь нам, злым старичкам со стажем. Уже по своему возрасту мы любим „историю”. С другой стороны, мы склонны преувеличивать значение наших старых, доэмиграционных счетов и расчетов. Но разве эти старые счеты могут интересовать третье поколение? Самооправдания или самовосхваления Сухомлинова или Милюкова, Керенского или Маклакова встречают со стороны эмигрантской молодежи полное равнодушие. Третье поколение хочет учиться истории России до 1917 года, а не заниматься набившими оскомину распрями злых старичков со стажем. Чудовищный факт звериной расправы с царской семьей не изменится оттого, что Керенский проявил должную энергию для отправки царской семьи за границу. Этот вопрос имеет значение лишь для биографии Керенского, которая, откровенно говоря, мало кого сейчас интересует. Так же мало интересует, как биография Сухомлинова или Куропаткина.

Но если позволительно признать эти недостатки „Современных записок”, если позволительно отметить известную застылость этого журнала, столь напоминающего давний „Вестник Европы” эпохи М. М. Стасюлевича, из этого отнюдь не следует, что прошлогодние моды „Чисел” имеют какое-либо положительное значение, что „Числа” хоть в какой-нибудь степени ближе к культуре, нежели „Современные записки”.

Марлен Дитрих одевалась, вероятно, очень хорошо и еще вчера казалась страшно „модерн”.

Недавно же скончавшаяся г-жа Кюри была некрасива, одевалась скверно, „модернизма” в ней не было ни на грош. Однако Марлен Дитрих уже отцвела, едва успев расцвесть, а г-жа Кюри сияет и после смерти, как культурная ценность, которую не уничтожит ни моль, ни ржа.

Несмотря на свою некоторую односторонность, застылость, скажем даже, „старомодность”, „Современные записки” проявляют всю доступную им терпимость, обладают большой мерой внутренней свободы. Это видно по следующему, на вид незначительному, но по существу знаменательному, примеру.

В числе многочисленных рецензий они в последнем, 55-м выпуске поместили две, посвященные книгам Л С. Мережковского („Иисус Неизвестный”) и о. Сергия Булгакова („Агнец Божий. 1. О Богочеловечестве”). Рецензии, в которых серьезно говорится о серьезном и подчеркивается значение обоих трудов.

Зная биографию и мировоззрение видных руководителей журнала, как, например, М.В. Вишняк, или В. В. Руднев, надо признать, что они проявили громадное уважение к культурным ценностям, большую внутреннюю свободу – не воспрепятствовав помещению подобных рецензий, а тем более статьи Ф. Степуна „Христианство и политика”. И именно потому, что „Современные записки” полны несколько „старомодных” традиций, которые тянутся к Лаврову и Михайловскому, две вышеупомянутые рецензии звучат особенно полновесно. Добавлю к этому, что другой основоположник „Современных записок”, И. И. Бунаков, является в то же время одним из соредакторов „Нового града”. К этому журналу можно относиться по-разному, но вряд ли можно усомниться в том, что он думает и говорит об очень важном. Он уже не „около” важного, а в самой его „середке”. С ним можно спорить, потому что он знает, чего хочет, тогда как „Числа” решительно этого не знают...

Итак, „Современные записки” проявляют самое серьезное отношение к проблемам культуры, проявляют всю Доступную им меру свободы и, кроме того, не отказываются от ответственности. Они не безответственны, как „Числа”, с которых все взятки гладки.

Тем досаднее, что они столь неудачно исполняют роль „передаточных ремней”.

В этом отношении крайне типична статья г-на Бицилли „Оазис”. Она посвящена как раз той отрасли культуры, которой будто бы не желает учиться „некультурный”. В.Г. Фeдоров. Она как раз расценивает „Прустов и Джойсов. Можно с полной уверенностью сказать, что подобные статьи „культуре” не учат и научить не могут. А вместе с тем г. Бицилли имел в виду как раз исполнение роли „передаточного ремня”, ибо для людей, мало-мальски разбирающихся в современной французской литературе и во французских литературных традициях, его статья совершенно бесполезна. Для людей же несведущих она недоступна, так как написана в предположении, будто читатели ее уже прочли не только „Прустов и Джойсов”, но и все выдающиеся произведения французской литературы, начиная с „Песни Роланда”, и, кроме того, знакомы с историей французской философии. Выходит так, что она предназначена для французов. Но французы ахнули бы, если бы ознакомились с нею, до такой степени она путана, противоречива и мало самостоятельна. Невольно приходят на память довоенные статьи Зинаиды Венгеровой, Ф.Д. Батюшкова или А.Л. Флексера.

Почему же никто из парижских „культурников” не объяснит г. Бицилли высокую бесполезность его компиляции начетчика? Почему редакционный комитет „Современных записок” с такой небрежностью относится к ответственной роли „передаточного ремня”?

Достаточно прочесть рассуждения г-на Бицилли о „чередованиях” во французской литературе (см. стр. 406), чтобы понять обоснованность моих жалоб. Вся эта несчастная страница представляет собою яркий образец того, как не следует учить культуре...

Великим веком французской культуры, великим веком французской литературы – Бицилли считает век XVII (стр. 405). Такова же была точка зрения воинствующего католика Фердинанда Брюнетьера. Для него XIX век как бы не существовал, романтизм был чуть ли не личным его врагом, натурализм же он ненавидел лютой ненавистью.

Брюнетьер скончался ровно двадцать лет тому назад, не оказав влияния на молодую литературу, и если нынешний монархист Морра, нынешний католик Мориак и нынешний коммунист Андрэ Жид вернулись к французскому классицизму XVII века, то скорее вопреки Брюнетьеру, во всяком случае помимо него. Они, можно сказать, открыли Расина, посмотрели на него новыми глазами. Г-н Бицилли лишь следует им, совершенно забывая, в каком пренебрежении был Расин у поколения, находившегося под влиянием Анатоля Франса.

Андрэ Жид подошел к Расину формально, с чисто эстетической точки зрения, Морра ценит в XVII веке примат Разума, Мориак подошел к Расину через Паскаля. Конечно, нельзя сказать, что Мориак – янсенист. Он сам считает себя ортодоксальным католиком.

Однако вне янсенизма произведения Мориака (на мой взгляд, самого замечательного писателя современности) непонятны. Можно сказать, что в янсенизме заключаются все достоинства и все недостатки художественного творчества Мориака.

Г-н Бицилли проявляет большую близорукость, игнорируя внутренний конфликт французского классицизма.

„Франция, – говорит он, – переболела кальвинизмом и выздоровела, укрепив свою целость и свою автархию „вольностями галликанской церкви”, но оставшись католической”.

Этот тезис в высшей степени голословный. Во-первых, не следует преуменьшать опасность болезни, которой „переболела” Франция. По странной случайности, в том же 55-м выпуске „Современных записок” В.В. Руднев напоминает, что после отмены Нантского эдикта 1685 года Францию покинуло до 600 тысяч гугенотов. Такое кровопускание даром не проходит. Если оно привело к окончательному „торжеству” католицизма, то не надо забывать, что этим кровопусканием во многом объясняется столь легкое торжество энциклопедистов, вольтерьянства, вообще „духа” XVIII века, подготовившего торжество революции 1789 года. Благодаря „победе” над кальвинизмом воцарилось не торжество католицизма, а торжество страшного оппортунизма в лоне официальной католической церкви. С другой стороны, для понимания важен не столько Нантский эдикт и его отмена, сколько Разгром Пор-Рояля, т. е. французских янсенистов. Отмена Нантского эдикта состоялась в эпоху аскетического молчания Расина. Он замолчал после „Федры” (1677 г.). „Эсфирь” появилась в 1688 году, а „Гофолия” в 1691.

Замолчал же Расин потому, что он вернулся к своим учителям, вернулся к учению Пор-Рояля. В некотором роде он пережил драму, аналогичную с драмой, пережитой Львом Толстым...

Но умер ли янсенизм с разгромом Пор-Рояля?

Напомним, что в произведениях Бальзака уделено много места католическому духовенству, особенно приходским священникам. Этот гениальный и столь современный для нас писатель изображает приходское духовенство в тонах типичного „янсенизма”, как типы положительные. Стендаль ненавидел иезуитов. Боялся их как огня. Можно сказать, что он страдал в этом пункте манией преследования. В своем романе он описывает пребывание Жюльена Соре-ля в католической семинарии. И что же мы видим? Ярый атеист Стендаль с величайшим уважением относится к наставнику Сореля, типичному янсенисту, которого преследуют иезуиты.

Г-н Бицилли говорит о единстве миросозерцания XVII века, умалчивая о внутренней драме величайшего выразителя этой эпохи – Расина. Вместе с тем как раз эта драма, столь проникновенно рассказанная Мориаком, делает и Расина, и литературу XVII века столь нам близкой и понятной.

Здесь „передаточный ремень” от „холодной” драматургии XVII века, соблюдающей три пресловутые единства, к трагедии современного человека, растерявшего все „единства”. Тусклое же и нудное жонглирование именами, цитаты из рассуждений такого типичного сноба, как Фернандез, в высокой степени бесполезны. Они лишь дезориентируют читателя.

Что же касается „гугенотов”, то их также не следовало игнорировать. Они во Франции еще живы, и многие из них играют выдающуюся роль в современном масонстве.

Русская эмиграция в Польше и Чехословакии (1917-1945) | Фотоархив | Балтийский Архив | К заглавной